Обзор от Кар - скромно, но со вкусом

Бетховен вышёл прогуляться на лугу,
и тишина - за ним, как сонная слониха.
В крапиве вскрикивала звонко земляника,
и одуванчик нёс пушистую пургу.

Бубнил камыш, как в богадельне старики,
на холм со скрипом нота "ля" ползла в карете.
В берёзках тоненьких хихикал бойкий ветер,
трепал у клёнов завитые парики.

Река тащила разный сор в водоворот,
волнами трогала песок, быками взрытый.
Вдали пейзанка мяла простыни в корыте,
в привольной песне открывая круглый рот.

Бетховен снял с себя камзол и башмаки,
стащил чулки и панталоны, и рубаху.
Крестясь под звуки увертюры герра Баха,
коснулся солнечной поверхности реки.

Мальки спешили под прикрытие волны,
в глубинный холод - от бетховенского мата.
Трубя аккорды бодрой Аппассионаты,
топталась в заводи слониха тишины.

Кровинка, дурочка моя! О, эта шейка,

я поцелуями её укрыть готов.

Зачем меня ты так изводишь, чародейка?

В объятьях таю, жажду сладостных оков.

Неисправимая, беспечная кокетка,

надежду даришь, но уже не проведёшь.

Хватает женщин, почему же розе редкой

прощаю снова своеволие и ложь?

Приедь скорей, развей иллюзии, тревоги.

Уверен, счастье постучится в нашу дверь.

И прекрати искать, изменница, предлоги,

чтобы остаться дома. Жизнь, она поверь,

расставит точки, растворит все многоточья.

Однажды хмурым утром, наконец, поймёшь,

что мёрзнешь без меня одна холодной ночью.

Страдает муж без ласки…Чем же нехорош?

Перипетии этой жизни – паутина

из многочисленных событий и потерь.

С последним вздохом он промолвил: «Жозефина*…»

На небесах они, но вместе ли, теперь? 

-------

*супруга Наполеона Бонапарта

Стучат дикари, отбивают ритмы,

у нас впереди роковая битва,

мы в небо бросаем свои молитвы,

двоится в глазах луна —

пора собирать серебро в монисто.

Томятся герои Святой Конкисты —

к утру мы закончим свой путь тернистый,

получим своё сполна.

Любезнейший брат во Христе Карлито,

остатки вина и вины разлиты,

молись обо мне в голубой дали ты

и деньги с дружком дели.

Сейчас в Барселону спешишь, быть может,

храни Каталонию, Сущий Боже,

а я не увижу теперь, похоже,

любимой родной земли.

Отбросят солдаты свои копыта,

но если б не ты, мой дружок Карлито,

мы были бы целы, пьяны и сыты,

нам хуже теперь вдвойне.

Шевелятся джунгли во тьме. Я вижу —

опять дикари подползают ближе,

и мы в западне и в зловонной жиже

лежим по твоей вине.

В болотах с отрядом солдат я сам ок-

купировал их стариков и самок,

и резал их, как в Рождество цесарок,

и кровью замаран крест.

Но ты от греха убежал отсюда

и в конских широтах помрёшь, иуда,

так пусть же тебе не поможет чудо,

не дует в корму зюйд-вест.

А раз ты украл золотого бога,

послужит он смерти твоей залогом,

так пусть же поймают тебя в итоге,

накинут тебе «жабо»,

на шее верёвку затянут туго.

Амиго Карлито, ты продал друга,

и я проклинаю тебя, зверюга,

верни золотого бо…

Познаний лестница крута.

Идёт по ней Джордано Бруно.

Повсюду догмы, «темнота».

Но слышен звук — виолы струны.

Спустя века иду вослед.

Скрипят старинные ступени.

А там, вверху, неясный свет,

сокрытый облаком сомнений.

Но я-то знаю наперёд

про все декартовые оси,

воздушных шариков полёт,

поэта Болдинскую осень.

А завтра будет новый день.

Он принесёт букет вопросов.

«Что знаю я?» — сказал Монтень,

а он известный был философ.

Я этой ночью не усну.

Монтень во мне как-будто ожил.

Спешу освоить «целину».

Я ничего не знаю тоже.

     Далёкий век окутан дымкой тайн, для вымыслов не созданы преграды. Один взлетит, коль сказано: взлетай! Другой отравлен будет, если надо. 

     Сальери – роза в Габсбургском саду, меж ровных и ухоженных дорожек растущая у мира на виду, и нет цветка чудесней и дороже. 

     А Моцарт – луг, пристанище цветов. Он – пламя маков, яростно живущих. Татарник вольный! Правит им любовь, целуя бунтаря на сон грядущий. 

    Но где-то близко – смерть. Не совладать с непостижимой, непомерной силой. Всю жизнь пугает сон, в котором мать ему, ребёнку, скорбный саван шила. 

      «…Так страшно спать! А вдруг случится смерть? Запрыгнет на подушку по-кошачьи в закрытые глаза мои смотреть, пока в груди от страха сердце скачет, пока совсем дышать не сможет грудь… Увы, не стать мне лучше и умнее! О господи, не дай же мне уснуть! О господи, смотри, что я умею! Всю жизнь идти стараюсь только вверх, хоть жернова судьбы всё туже, туже… Гармонией я фатум опроверг, пока пишу – тебе я буду нужен! Вот Лакримоза – Реквием по мне, аккорд последний ударяет с силой!..

О господи, я умер в тишине. 

И тишиной наполнена могила.»  

    Домашний подражатель и певец, весёлый житель пашен и окраин, был похоронен Моцартом скворец... за ту же сумму, что потом хозяин.

В туманной мути слепли фонари

у тёплых стен терентьевской пекарни,

где мама от заката до зари

месила тесто сильными руками.

Она казалась старой в тридцать лет:

седые пряди, острые ключицы.

В тревожном взгляде – тяжесть прошлых бед,

так смотрят из силков на волю птицы,

когда огромный мир предельно мал –

как ни вертись, он жмёт с любого бока.

Мне было шесть, и я не понимал,

что старость выдаётся здесь до срока.

Отец носил рубахи до колен,

любил смотреть на тихий свет лампады.

Он был убит жандармами у стен

разбуженного залпом Петрограда.

Сосед мне говорил: «Никчёмна жизнь.

А смерть – велика, в ней таится сила.

Но ты, сынок, не бойся и держись».

…А мама ничего не говорила.

Она всё время плакала тайком

и сквозь меня задумчиво глядела.

Мне чудилось, что боль вползает в дом,

как червь могильный в умершее тело.

Сосед кричал: «Страна пошла вразнос!    

Свершилась революция! Ликуйте!

Что дальше?»

И висел его вопрос,

как висельник, пугающий до жути.

                                           Посвящается Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли
 

Из мрака время кроит фантомы: дворец ночами печально тих, в огромных залах, уныло-тёмных, оно забыло, куда идти. За нежной приторностью майолик таится боль переживших жизнь. Вдруг – то ли стон, то ли эхо: "...олли..." Прохладный ветер... Летит? Бежит?

"...лечу? бегу? что в окне за город... как сквозь туман узнаю его – Санкт-Петербургский столичный норов в дожде и ветре над сталью вод... я здесь была... шепчут злые лица, что ты не знатен, да и женат... и говорила императрица о том, что лучше тебя не знать, что Александр был тобой обманут, что отступление – наш позор, что Пётр Иванович сильно ранен, а от тебя отвернулся двор... мне все сулили другую долю: детей, супруга, уют беречь – а мне бы знать, что ты жив, не болен, считать мгновения редких встреч, не ждать известий в тяжёлых думах о том, кто выжил, а кто убит...
Я помню... Боже... Ты умер, умер! А я осталась – тебя любить. Потом был взлёт господина Дова, и я ждала столько долгих лет. И смерти нет – возвращаюсь снова: смотреть, тоскуя, на твой портрет..."

...Чужие судьбы, чужие битвы, посмертный слепок чужой беды, и вдруг мне чудится взгляд любимый – как крик, как подлый удар под дых, и снова боль, каждый сон отчаян, я, задыхаясь, к тебе бреду и просыпаюсь в поту, крича, и – бессильно плачу в своём аду.
Не дай мне бог – бесконечно верить, бежать с фантомами в темноте.
Не дай мне – помнить свои потери, раз Ты не можешь вернуть потерь.

Висбаден, источники. Злой недуг
Притих настороженно и не трогал.
Приятное место, в нём русский дух,
Недавно здесь жил и работал Гоголь.

Приличная публика. Хорошо
Гулять по дорожкам, смотреть на тучи.
– Рулетка? Не пробовал, – он зашёл.
Поставил на чёрное чёрт везучий…

Цени, неудачник, свой лучший дар,
Своё невезение, с маслом кукиш.
Тебя не сожжёт игровой азарт – 
Зайдёшь, проиграешь, потом забудешь.

Пускай не просыплется серебро
Звенящим дождём, но спокойно спится.
Не вырвется: "Что я теперь? Zero".
Летят журавли, но в руках синица.

... А выпало чёрное. Повезло.
– Ещё! Закрываемся? Эка жалость.
Большую рулетку большое зло
Крутило-вертело и ухмылялось.