ВПК "Беспредел". 1-й тур. Приговор Саши Семыкина

Да пребудет всегда сила тока в твоих проводах,

Мой сутулый вагон на счастливом маршруте тринадцать.

Пронеси  мимо длинных историй, живущих в стенах

Бесконечных панельных клетей городских резерваций.

Мы умчимся по  двум отливающим сталью ручьям,

По ночным фонарям вычисляя в потёмках дорогу.

До родного депо - до ворот, где звезда Ильича

В потускневшем каркасе тотемом висит над порогом.

Ты такой же, как я, ты не принял пластмассовый век,

Испугавшись шальных завихрений двоичных сигналов.

Запирают депо. Гасят свет. Всем пора на ночлег.

Только символ былого мерцает облупленно-алым:

Говорит со звездой обо мне, о вагоне пустом,

О билете до альфы Пегаса, что продан поэту.

В спящий дом через космос, и город, и двор, и стекло

Тянут звёзды лучи, словно ветку - трамвайную ветку.

Но под утро поблекнет Пегас у меня за окном.

Начинаю свой день с остановки, впадая в унынье.

Прибывает вагон, ставший в полночь летучим конём.

Наши ритмы совпали, мы вместе и присно, и ныне.

Да пребудет всегда сила тока в твоих проводах!

Ты такой же, как я - уходящей эпохи поскрёбыш,

Допотопное чудо, воспетое в прошлых веках,

Мой реликтовый зверь, обитатель бетонной чащобы.

Когда на полях летним снегом лежали цветы,

А синие ленты теней оплетали дорожки,

Я сливу слегка надкусила, что бросил мне ты,

И вдруг превратилась в пушистую белую кошку,

Когда на полях летним снегом лежали цветы.

Ты гладил меня и с ладони поил молоком,

Рассказывал сказки, в них не было места печали,

И я увлечённо играла словесным клубком.

А если, устав, мы с тобою любовью молчали,

Ты гладил меня и с ладони поил молоком

Я стала послушна, как мягкая глина в руке,

Бежала навстречу, тебя называла "хозяин",

Мурлыкала, жаркие дни собирая в букет.

Каким заклинаньем меня покорил ты - не знаю,

Я стала послушна, как мягкая глина в руке.

А время шептало, что скоро замёрзнет вода,

И ты разглядишь за покрытым узором окошком,

Как вьётся по зимнему  снегу следов череда,

На белом лугу потеряется  белая кошка.

А время  шептало, что скоро замёрзнет  вода.

Я буду к тебе приходить танцевать по ночам,

Изящно скользить по  паркету твоих сновидений,

Касаться нечаянно шёлковой шёрсткой плеча.

Не надо грустить. Обещаю, что верною тенью

Я буду к тебе приходить танцевать по ночам.

Когда во всём фатально не везёт,

Съедают одиночество и скука,

И некому злословить и шушукать,

Тем более,  опять увлечь вперёд –

Покажется, что смысла в жизни нет,

Тиски потерь охватят сердце жутко…

Но есть на всё про всё одна минутка,

Которая земных сильнее  тщет.

Она успеет краткий этот миг

Наполнить светом сладостных мелодий.

Открыть, зачем мы в этот мир приходим,

И показать, как мир тот  многолик!

Минута.  Но всё больше уловим,

За тишиной обид и сожалений –

Манящий, как далёкий рёв олений,

Внезапный зов спасительной любви!

И для того, чтоб каждый был согрет,

За боль и кровь – восторженно и ало

Для самых стойких  разольёт в бокалы

Вино надежд прекраснейший рассвет.

На дворе трава, на ветвях листва,

На листах в столе давние слова –

Кто их здесь отыщет...

Морок серых снов скроет тени дел...

Кто умён, молчит. Кто успел, тот съел.

Кто устал, тот нищий.

Пусто за окном, всё украл туман.

Струйки на стекле нарисуют нам

Лабиринт осенний.

Не тянись к нему, это путь воды.

Не ищи исток, не зови беды,

Не буди сомнений.

Капель и минут вечен хоровод,

Задержись на миг – закружит, завьёт –

Не вода, так время...

Не хвались, что ты видишь всё, как есть,

Или покажи, кто – сейчас и здесь –

Вертит нами всеми.

Возвращаюсь как все в неизбежность привычного круга,

Где, как рыба на дно, погружаюсь и падаю ниц,

Над оврагом в овсе разбазарив отборную ругань,

Не поймав ни одной из пролетных и вертких жар-птиц.

Испаряется пыл, усмиряется буря - в стакане.

Нет запала в строфе, только скуки тягучий стрихнин.

Для потехи толпы одинокую вошь на аркане

Достаю, как трофей, из широких местами штанин.

Сразу жить веселей, ну а значит – и легче, и проще.

Снизил планку задач – и кайфуй, возлежа в гамаке.

Пусть поет соловей журавлям над березовой рощей,

Только тертый калач выбирает синицу в руке.

Будто в воду глядел - и накаркал - когда-то Некрасов:

Мы выносим и то, что носить невозможно, порой.

Славим скудный удел и стоим терпеливо за квасом -

Там, где кони в пальто пьют шампанское с черной икрой.

Вот и я обхожусь - без любви, без надежды, без веры.

Эти дамы меня обошли аккурат за версту.

Ясно даже ежу: никудышны такие манеры.

Но пеняй не пеняй, а терпи - как солдат на посту.

С тех безрадостных пор берегу оптимизм и патроны.

Соблюдаю режим, не вступая в досужий галдеж.

На трухлявый забор зачастила седая ворона -

Ей меня пережить и отведать уже невтерпеж.

Лишившись вдохновения, однажды крылья сложишь.
Когда затроллят недруги, вгрызаясь зло в хребет,
Пегас тебе увидится банальнейшею лошадью,
возможно - деревянной и простой, как табурет.

Садясь верхом, упасть боишься – он какой-то шаткий…
но ты упрямо лезешь без страховки на седло.
Покладист, не брыкается и хитрою лошадкою
ждёт случая, взметнувшись на дыбы, застать врасплох.

На чудо не надеешься: и веришь, и не веришь
в метаморфозу с крыльями, храм Феба, прочий бред.
Из-под сиденья - крылышко (с подрезанными перьями)…
Глаза протрёшь: почудилось… нормальный табурет.

Но ты – жокей недюжинный, чуть невезучий разве,
поэтому в сомнениях терзаешься сейчас.
Сдуй с перьев пыль махровую, пусти в галоп фантазию -
крылатый Табурет заржёт и взмоет на Парнас!

На перилах зябко.

И ветер, как жизнь колюч.

Мост, есть мост. Горит.

И схема, как смерть проста.

У Петра коленки в зелёнке, на шее ключ,

И отца запрет - чужим открывать врата.

На перилах зябко.

Пернатый воркует снег,

или пепел хлопья серые закружил?

И по-птичьи на планке-жердочке че-ло-век,

а под ним, продрогнув, город ничком лежит.

На перилах зябко.

Решился, да не сбылось.

В день, когда она уходила любить других.

Тихо вздрогнул под каблуками фантомный мост,

и по глади неба поплыли круги, круги…

Не лишай стихи тумана - иной раз он

убережет стихи от сухости, став дождем.

/Ф.Г. Лорка/

Наполняю пространство стихами спустя рукава,

И стихи-однодневки летят, будто осы на мёд,     

На листы, на поля, на ладонь… Трут зерно жернова,

Молодая мука  в закрома, слава богу, пойдёт.

Из муки целый год будут печь золотые хлеба,

И насытится хлебом любой, от купца до глупца.

А стихи – иллюзорное лакомство, пыль на губах,

Однодневками взятая с летних плантаций пыльца.

Вот мои однодневки танцуют и вьются в саду.

Я кормлю их сиропом, томившимся ночь на плите.

Сладкой ложкой дорожку в тазу упоённо веду,

Навиваю на ложку июльских стихов канитель.

Этот мятный июль… Он закончится, зноен и тих.

Всё пройдёт, к сожалению. Или же – к счастью! – пройдёт.

Жизнь моих однодневок – пленительный, сладостный миг,

В лучшем случае – очередной пролетающий год.

Но однажды зимой я открою свои закрома

И варенье попробовать, друг мой, тебе принесу.

Что такое зима? Это очень недолго – зима!

И пора бы готовиться к лету, весна на носу!

Холодом давит мне в спину поле,

так и не вспаханное никем.

Зубы сжимая, скулю от боли,

даже поднять головы не волен.

Выстрелы слышатся вдалеке.

– Стонешь, солдатик? – проблеял в ухо

чёрт и с ехидством нажал на грудь. –

Бой завершается… эка скука…

– Сволочь рогатая, кровь унюхал? –

выдох, и тут же спешу вдохнуть.

– Душу унюхал…  А кровь – на кой мне? –

рожу скривил, посмотрел окрест. –

Славная, братец, случилась бойня,

многим – со мной, а иным – по койкам,

если чахотка в пути не съест.

Тело как будто окаменело,

еле ворочаю языком:

– Мне бы, конечно, пожить хотелось…

– Это калекой? Ценю за смелость…

– Сеять пшеницу в селе своём,

жёнку голубить, растить сынишку,

рыбу в пруду на заре удить…

– Хех, до чего же смешной парнишка, -

чёрт рассмеялся и вынул книжку

из ниоткуда. – Ещё что?

– Пить.

– Пить? Это можно…

Удар копытом.

Облако бросило дождь в лицо.

– В списках не значишься. Ох, и прыток. –

чёрт, хлопнув книгой, сказал сердито, –

Не повезло, рядовой Кольцов.

К слову, – в глазах полыхнули искры

и отразилось в тех искрах зло, –

Нет у тебя ни родных, ни близких,

в царстве небесном у них прописка –

напрочь сгорело твоё село.

Мне показалось: сижу я в клубе,

киномеханик включил кино.

Вижу, как рву маргаритки с клумбы,

чтоб подарить на свиданье Любке;

вижу, как ворон влетел в окно –

знать, непременно беда случится…

Вижу, как в небо уходит взвод –

там утопает тропа в зарнице,

там мессершмидт распластался птицей

хищной и насмерть людей клюёт.

Вижу, как вишни в саду поспели,

сыплются в руки – за ветку тронь,

как я семью обнимаю крепко,

смех разлетается мягким пеплом.

Жарко.

И всюду огонь, огонь…

В кадры такие поверить трудно.

Чувство, что я на кресте распят…

– Чёрт, если выживу - всё забуду?

Он усмехнулся:

– Возьму рассудок… Душу оставлю.

Прощай, солдат.

Долгие годы, как день вчерашний,

прячутся в пятых углах палат.

Льётся заливистый гомон пташий,

солнце теплом осыпает пашни...

Я подхожу к санитарке Глаше:

- Милая, правда, война была?

Заалел закат
В окнах с инеем,
Всколыхнул, зажёг мир завьюженный.
Плотных сумерек
Тени синие
Гасят день. И вновь мысли кружатся…

Не горит в огне
мост из времени.
Только вход закрыт – мы не прошены…
Но из памяти
на мгновение
нить непрочная переброшена:

мост под ивами,
губ касания –
нашей повести строчки первые...
А потом пошло…
шаг чеканили
вслед за партией, делу верные...

Что-то создано,
что-то выжжено,
то по правилам, то по выгоде,
но в душе был путь
до Всевышнего –
всё зарубками в сердце выбито!

Не стоят часы,
время «тикает»,
и мосты мои запорошены…
В эту ночь со мной
думы тихие –
вспоминается лишь хорошее.

Он крепко спит спокойным сном, как в детстве,

В своей стране и в комнате своей.

Но только по привычке не разделся –

Обычная привычка на войне.

Жаль, спирта ни глоточка не осталось.

Пожитки положив на ветхий стул,

Не стал он побеждать свою усталость –

Свернул шинель, разулся и уснул.

Он крепко спит. Его узнали стены

И чудом уцелевшая кровать.

Над ним склонились худенькие тени,

Желая приголубить и обнять.

Уходит ночь ползком за огороды,

За ней рассвет крадётся по пятам.

Господь не пас овец четыре года,

Четыре года их пасла беда.

Он крепко спит. Ничто его не будит –

Ни холод, ни обстрел, ни «вашу мать…».

Растает тьма – его поднимут будни,

Чтоб жизнь из-под обломков поднимать.

Рассветный луч вползает в дом украдкой…

Господь, собрав оставшихся овец,

Из ангельских одежд кроит заплатки

Для раненых, растерзанных сердец. 

Тот во мне, из вчера,

наполняет бокал не виски,

трет о вечном с очередной,

переспит, ускользнет по-английски,

тот во мне, из вчера, называет тебя женой,

ты, из встречи вчера, так и не стала той.

Тот во мне, из вчера,

регулярно пьет витамины,

да с селеном, запивает большой водой,

тот во мне, уже мертвый наполовину,

половиной хвастается живой.

Тот во мне не особо мне симпатичен,

переходит на личности и – пиит,

он стихами такое творит,

депутатские плачут спичи.

Я тому накропал пару фишек в личку,

тот молчит, представляется, сжав губу,

он меня же носом в меня же тычет,

перевертывает в гробу.

Раззудись, перо, разгоняя мрак,

Раскались, глагол, уподобься плазме.

Пробил час, камрады, взметнулся стяг,

Трепещи, читатель – поэт в экстазме.

Оседлав рассохшийся табурет,

Воспарю на зависть скептичным бякам.

Табурету по фиг, что крыльев нет,

Вон, Пегас порхает, хоть конь, однако.

Над землей начну нарезать круги,

Не синичкой скромной, но грозным стерхом,

Воспою одних, дам пинка другим,

А на всяких критиков плюну сверху.

Нынче новый тренд охватил людей,

В кабаках бармЭны, в борделях гЭйши...

Это ж надо так обозвать бл@дей…

Гой еси, славяне, куды грядеши?

Беспощадней слова оружья нет,

Это помним мы со времен Союза.

Выбирай по вкусу – верлибр, сонет –

Расчехляй перо и пали от пуза.

И не канет зря ни один заряд,

И ответит каждый за то и это.

А что стиль коряв – извини, камрад,

Как могу пишу, не пинай поэта.

Напустив тумана со всех сторон,

Врезав правду-матку про всех и сразу,

Я покину свой табуретный трон.

От греха подальше. Писать рассказы.

А хотелось, чтобы анфас в анфас,

Коньячок по рюмочкам, розы, свечи…

Но пора смываться. Не в этот раз.

Будь здоров, читатель, до новой встречи.

Тело, потягиваясь, раздвигается, как эластичная гусеница,
та, что на шляпке гриба, ну, которая – с трубкой курительной типа.
Гуси гуляли всю ночь по лицу, подлецы (это гуси лица),
лапки гусиные ставя у глаз. Эх, вы гуси мои, цыпа-цыпа.
Время к восьми. 
Помню, вместе с гусьми, отрубали мне голову с плеч.
Гуси паслись, я натягивал гусли, одна королева нагая
гладила, гадина, и повторяла, что голову нужно отсечь,
отсекновением кожу лица от старения уберегая.
Гладила мне, и сносила (что, в общем-то – прерогатива жены).
Ветер шипел поперёк головы, пела ветреная королева.
И словно в лире Эоловой, веяньем воздуха возбуждены,
струны гуслей колебались пугливыми волнами справа налево.
Время пить чай всё никак не придёт, где-то прячется в норах кармана.
Листья, как гуси, летят к магазину, хотя он ещё не открыт.
Чей-то оскал, как небесные гусли, качается слева направо.
Тело струится и гусенится, выползая гуськом из норы.

Перейти в конец истории

Здравствуй, мой милый, далёкий враг,

Ставший непарным лишним.

Наш гороскоп откровенно врал

Белым цветам на вишнях.

Боль отскулила во мне, и свет

Не обернулся адом -

От понимания, больше нет

«Нас» и тебя нет рядом.

Вот и мобильник не жжёт огнём -

Прячет в дисплее имя,

Буквы которого день за днём

Делаются чужими.

Навзничь последний листок упал

С опустошённой кроны,

Может, была я тогда глупа,

Сыр упустив вороной.

И прозябала одна во тьме,

Нас называя "нами"…

Речитативный надрыв Готье

Скину тебе на память.

Пусть по прошествии дней и лет

Будет тебе отрадой.

Но не пиши, не звони в ответ -

Мне ничего не надо.

Я – грязь! Простая уличная грязь.
Я тут хозяйка при любой погоде,
раскинулась вальяжно, не стыдясь,
злорадствую: галоши-то не в моде.

Легко мне всё, как в омут, затянуть.
Не ждите, не подмёрзну и к зиме я.
Хотя изрядно усложняю путь,
по-своему прекрасной быть умею.

Под солнцем изумрудами сверкну,
красуюсь, как богатая невеста,
но кто мою изведал глубину,
за три версты обходит это место.

Порою престарелое авто
меня одарит каплями бензина,
в ответ ворчливо фыркну, но зато
я стану живописнее павлина! 

На дне храню коллекцию свою:
набойки, каблуки, шнурки, подошвы,
Бывает, и монеток наловлю,
роняют их случайно... ну так что ж, вы

знакомы с той приметою простой:
монетку кинуть, чтоб вернуться снова?
Сюда вернётесь лет хоть через сто –
найдете ту же грязь,  даю вам слово!

Чисты дороги где-то и сухи,
но не у нас. И тут напрасны споры.
Зато у нас и песни, и стихи
рождаются из всяческого сора.

Forever – грязь! И слава ждёт меня!
Не раз являлась из обычной грязи
такая благородная родня.
Вы слышали небось: «Из грязи в князи»!

Море в авоське – с лягушками круглый аквариум 
в отпуск летит, будто глобус прозрачный, со мной. 
Движется время рывками, дорогами старыми, 
всё повторится. Поднимется ночь за звездой. 
Скучно лягушкам, навыкате иллюминаторы 
глаз. Посмотреть в них - увидеть себя далеко, 
детство и речку, сокровища в дереве спрятаны, 
что-то хорошее близится, как абрикос 
мякотью нежной скрывает костяшку – корабликом 
я запускаю к далёкому морю, вперёд… 
Выпущу завтра лягушек, вздыхая досадливо. 
Небо сплетается в тучи. Летит самолёт.

Дай мне пригубить твою печаль
В память о дне, что уже закончен.
Тёмные силы даёт февраль
Обсидиановым крыльям ночи:

Сны, наваждения, миражи.
Кто виноват - расскажи об этом -
В маленькой смерти твоей души,
В Армагеддоне твоей планеты?

Только в  часах до сих пор  живёт
Время-волшебник. Послушай шёпот:
"Беды не крах, а наоборот,
Незаменимый, бесценный опыт".

Кажется сложным, но суть проста:
Свет непременно к тебе вернётся -
Самая мрачная темнота
В жизни -  за час до восхода солнца.

Высекаешь меня из древесной породы,
Из расцветших не в меру ветвистых иллюзий.
Я твоя Галатея, незримая муза,
проявляюсь во снах, в пропеваемых нотах.
Собираешь по буквам, по хрупким частицам,
яро веришь в любовь к рукотворному чуду.
Знать не зная свободы, но мастера чуя,
ощущаю, что тоньше меж нами граница -
слов, бумаги и линий поспешных набросков.
Облаченная в точь по твоим же эскизам,
так ни разу от рук не пришедшая к жизни -
остаюсь эфемерной, безвестной и плоской...
Только контур творца, только тень табурета,
только груда того, что могло стать искусством.
Я тянусь сквозь нее, но в тебе слишком пусто.
Ты глядишь на себя и не видишь поэта.

Когда душа в объятьях стужи

замёрзла так, что кроме "тю, блин",

на ум приходит лишь "ненужен",

"необогрет" и "недолюблен"

Когда покажется внезапно,

что никому не интересен,

и наползает тихой сапой

тоска, зелёная как плесень.

Когда всё дышит счастьем пряным,

а ты один сопишь на ладан,

навозом пахнет, скажем прямо,

всё то, что было шоколадом.

Когда темно снаружи так же,

как и внутри, до подбородка

дорожки слёз уже и даже

не помогает рюмка водки.

Когда сидишь и воешь волком

на диск луны, на чашку чая,

поставь в душе большую ёлку.

укрась... К рассвету полегчает.

Весна в разгаре. Буйство красок.

Любовь с гармонией в ладу.

Бомжи сидят на теплотрассе

и делят скудную еду.

Сосед скучает без работы -

завод продал кузнечный пресс.

В подвале кошку душит кто-то -

похоже, Шариков воскрес.

Рассвет окрасил всё пурпурным,

деревья словно муляжи.

Вдруг вижу: возле грязной урны

плевок растекшийся лежит.

Но - прочь брезгливость! Осенило:

плевок, возможно, чей-то дом,

родной, любимый, нежный, милый,

наполненный живым теплом.

Эдем для всяческих бактерий.

В нём места нет для зла и лжи.

Всем сердцем и душой поверил:

плюя - мы умножаем жизнь!

Следует стать мудрой собакой, чтобы уметь вынюхать, прочувствовать и оценить эти прекрасные, лакомые, мудрые книги. /Франсуа Рабле/

На у́глях самба! Карнавал! Потеха – в прах!..
Под яркой маской пряча личное безличье,
тая фальшивки в задушевных закромах,
восславим идолов за ренту ростовщичью.

Под мишурой нарядной стонет нищета?..
Беруши - в душу, откупаемся монетой.
Не Прометеи мы, и глина в нас не та,
чтоб сирых ради  выкрасть факел у Гефеста.

В чащобе лживой тошно жить с собою врозь,
по-волчьи горько выть в угоду хищной стае.
Ломая зубы, разгрызай сомнений кость,
смак сущей правды жадно высосать пытаясь.

Пьеро хохочет, Арлекин в слезах поник -
в несходстве сходного созвучье неслучайно.
Но захлебнутся карнавальные огни
в святом волнении одной свечи пасхальной.

Мне б загулять с Рембо́ на пьяном корабле*,
от суеты мирской отречься бескорыстно;
собакой мудрой стать насмешнику Рабле
и съесть саму себя во имя правых истин.

Непогрешимым  – в покаянье не блеснуть.
Не зарекаясь от сумы и тьмы острога,
в объятья Бога высветляют грешный путь
офонаревшие подсолнухи Ван Гога.

* «Пьяный корабль» — великое стихотворение Артюра Рембо о корабле, сбежавшем на свободу. 1871г.

Тебе, Кавказ, суровый царь земли,

Я снова посвящаю стих небрежный.

Михаил Лермонтов

Прекрасная дева* легла отдыхать.

Той дрёме - века.

Под облачной шалью - белейшие груди.

Кто их позабудет,

Увидев изящные склоны? Однажды

Поддался  я  жажде

К великой бескрайности дерзко взойти:

Пешком - выше птиц!

Горняшку* стерпев, дошагал до "седла"*.

Вдруг туча легла -

Коварна стихия, нежданной напастью

Нависло ненастье.

Впиваясь, как клещ, я застрял у вершины

И ждал - буря схлынет.

Морозом и ветром шибала пурга,

Мой страх угадав.

А время застыло сосулькой. Сквозь сон:

- Я буду спасён?

Замёрзшие пальцы. Буран-проповедник.

Туманные бредни.

Растёт одиночество, воет и тужит,

И давит всё туже,

И шепчет:

- Твой вызов стихии смешон -

Полез на рожон...

- Но я - человек, я - сильнее пурги!

- Не лги мне, не лги...

Колотится, с ветром поёт, и как будто

Ослаблены путы...

- Смогу не уснуть, подавлю эту слабость!

Вползают, как крабы,

Безумные сны и тягучий мотив:

- Себя отпусти...

Я выжил. Спустившись, покинул снега.

На коже - загар,

А в сердце - клокочет, поёт, призывает

Страна снеговая.

Я с ней породнился навек, несомненно.

Не стал ли блаженным?

Не знаю. С тех пор неустанно в пути:

Я должен идти.

* Одно из многочисленных названий горы Эльбрус - "Эмчек Тау" (Женская грудь)

* Горная болезнь (горняшка, акклимуха — сленг) — болезненное состояние организма человека, поднявшегося на значительную высоту над уровнем моря, наступающее вследствие гипоксии, гипокапнии.

* Седловина (седло - сленг) - продолговатая впадина, неглубокая выемка между двумя высотами в горном хребте.

Дотошных туристов сюда не заводит гид:

это кафе для гуляющих и влюблённых.

В нём чисто и чинно, и правила здесь строги.

Но нищей за столиком лично приносит Агиль

восемь кусочков хлеба и чашку бульона.

Радостная толпа мимо окна течёт -

селфи с Исакием... императором... бесхозной псиной...

Скажет Агиль старухе: "Ещё горячо".

На чей-то  вопрос неловко пожмёт плечом:

"Она говорила - её назвали Анастасией".

Руки дрожат: может, тремор прожитых лет,

а может, и сумасшествие или  голод -

белой салфеткой она вытирает пятно на столе,

в розово-синюю собирает оставшийся хлеб,

кивает царственно в никуда, выходит в город

и пропадает в серо-белёсом коротком дне,

крепко розово-синий кулёк сжимая.

Если спросить про хлеб, зачем он ей -

может, на ужин или кормить голубей?

Агиль улыбнётся: "Она говорила, что это маме".

К ночи, когда потемнеет нарядный Спас -

схлынут весёлые толпы: время отлива.

Там, где цветы почти скрывают от глаз

"Граждане! При артобстреле... эта... опас..." -

крошки и корки хлеба лежат сиротливо.

Голубь шагает к оставшемуся куску -

топчет обрывки салфетки - розово-синей.

Город скрытых течений на сантименты скуп,

но в глубине он запишет ещё строку:

"Она говорила - её назвали Анастасией".

________________________________________________

* Анастаси́я: воскрешённая, возвращённая к жизни

** Агиль: умный, понимающий, знающий (азерб.)

Нарушая пейзаж городской,

Клином резали смог журавли.

Растворяясь в закате, легко

Навсегда от меня отреклись.

На рассвете мечты хоронил.

Но недолго был мрачен и хмур.

Понял, стоя у свежих могил,

Журавлиной надежды абсурд.

Прилетали синицы в мороз.

С ними стал я приветлив и мил,

Сразу взялся за дело всерьёз:

Накормил, обогрел, приручил...

У меня грандиозный размах!

Птицефермы-синятники в ряд.

Приручённых, обученных птах

Развожу, словно курочек-ряб.

На синиц нынче бешеный спрос:

На стабильность и сытый покой.

Платит люд за душевный наркоз

И прилавки штурмует толпой.

За отдельную плату - в лазурь

Или в кобальт покрасим перо:

Птица счастья от жизненных бурь

Сбережёт ваш холёный мирок.

________________

Обменяю крылатый товар

На признание, славу, почёт:

Птичек - вам, мне - за стих гонорар.

К чёрту совесть и "гамбургский счёт"

Самое непростое в жизни - понять,

какой мост следует перейти, а какой сжечь.

/Э.М. Ремарк/

Под этот ветхий мост, бывает иногда,

приходит старый Бог развеяться от буден.

Здесь тихо и свежо, и плещется вода,

и с берега порой мальчишки рыбу удят.

Тут нет домов, машин, навязчивых реклам,

букмекерских контор, политиков  слащавых.

Течением сюда прибило всякий хлам,

еще прибился бомж и пара мелких шавок.

Там Вечность, замолчав пред важностью минут,

отступит от моста на краешек планеты,

Всевышний же с бомжом  бутылку разопьют,

за жизнь поговорят, про то, что Бога нету…

Закончится вино, Творец задаст вопрос:

"Похоже, твой костюм лет пять уже не стиран.

А хочешь, я тебя переведу за мост,

туда, где жизнь кипит, дам денег и квартиру?"

Не будет долго бомж над этим размышлять,

затушит свой бычок у килек в маринаде:

"Спасибо, здесь мой дом - вот крыша, вот кровать,

вот верные друзья...", - и шавок станет гладить.

Проводит взглядом Бог летящий самолёт,

с товарищем своим простится до субботы,

посмотрит грустно вдаль и Вечности махнёт,

и, мостик перейдя, вернется на работу.

Выходи помолчать. Посидим

на земле, у подножья рассвета,

где в холщово-соломенный дым

беспокойное небо одето.

Где слова безнадёжно пусты,

и от этого грустно, наверно.

Где сгоревшие наши мосты

разметало дыхание ветра.

Мы сожгли их в четыре руки –

дураки – ни о чем не тревожась.

Плыли тени вокруг воровски,

исчезая во тьме осторожно.

А потом поползла тишина

вот в таком же нечёсаном дыме.

И висела больная луна

на фонарном столбе, как на дыбе.

Было больно, была горяча

эта ночь в перекрестье печалей.

Выходи посидеть, помолчать –

мы так долго с тобой не молчали.

- Соль, высыхая, становится сединой.

Раны, устав кровить, превратились в пробоины.

Есть ли причина жить? У меня ни одной.

Вышвырнут и забыт. И омыт прибоем.

Берег пустынен и дик. Только дюны. И норд

Где-то в горах завывает с тоской пенелоповой.

Как он любил меня! Где он теперь, мой народ?

Малая часть разорённой войной Европы.

Я забываю людей. Лица их, голоса.

Помню, как кто-то вбежал, юный и упоённый...

Где это было? В Москве? В смоленских лесах?

Как его звали? Я ничего не помню...

Друг мой, какие веянья там наверху?

Кто у смотрящего в мир теперь ошуюю?

Шторм, что прибил меня к этому островку,

Умер в степях или ещё бушует?

Если бы... сердце опять разгоняет азарт.

Если бы... Я бы опять, но с тройною силою...

Я бы тогда...

- Да полно Вам, Бонапарт.

Лучше скажите, кой чёрт Вас понёс в Россию?

Ломать  – не строить…
Сжигать до пепла,
Потом веками корить себя.
Мы наш, мы новый…
Из искры пекла
раздуть до неба костёр.
Любя,
побить камнями,
смешать  с  землёю.
А лучше – в землю.
Наверняка.
Свернулось время
тугой петлёю.
Настойка истин всегда горька.
Сжигать – не строить.
Мосты и хаты…
Благих желаний знаком маршрут:
Во имя веры!
Идут солдаты.
Единым строем топтать межу.

Осенний ветер под скамьёй уснул,
устав по подворотням гулко гавкать.
...Павлиний Глаз, бродивший по окну
холодной, захолустной автолавки,
притих. 
Обрывок цвета в серых снах,
конфетный фантик из кармана лета,
вниз головой повис, качаясь на
замызганной головке шпингалета.

За рамой тени ясеней торчат,
сцепившихся ветвями в долгой схватке. 
Прохожий, песню пьяную мыча,
стоит, мочась на гнутую оградку
Фонарь хитро глядит из-за угла,
лимонный свет струится мелкой пылью.
На подоконник лёг Павлиний Глаз,
зажмурив плотно огненные крылья.

Не снится ничего ему уже.
Похожая на голову Адама,
луна сидит верхом на гараже,
изрезанная косо проводами.
Залаял пёс и ветер где-то взвыл.
Ушёл прохожий, хлюпая ботинком.
Приснись хотя бы острый блеск травы,
и сладкая цветочная начинка...

Но скоро утро скажет всем: "привет",-
Свеченью фонаря и цвету лета.
И небо горько примется реветь,
а ветер - рвать штанины и береты.
Откроет автолавку продавец.
В скрипучий шкаф, зевнув, повесит куртку.
Смахнёт с окна и бабочку, и свет,
и прочий мусор в банку для окурков.

Застыл поэт у края бочки ржавой,

Пустые ведра бросив у межи.

Ну вот, наполнен пруд - ныряй и плавай!

Достал блокнот, увидев, как бежит,

Спугнув развеселившихся лягушек,

Босой июльский день. “А на мостках

Сидит рыбак. Покой воды нарушив,

Трепещет наконечник поплавка.

Резвятся водомерки-конькобежцы,

Гоняя вместо шайбы паука,

Который паутину плёл неспешно

И с вербы им на головы упал.”

Решая, где и как поставить точку,

Творил поэт, блокнотик положив

На жесткий край железной ржавой бочки,

В которой оживали миражи.

“А между тем к пруду спускался вечер,

Скользя, как водомерка, по росе.

Окончен день. Расправив важно плечи,

Понёс рыбак ведёрко карасей.”

Ужом скользнула влажная прохлада,

Пытаясь под рубашку заползти...

Поэт очнулся: “Мне работать надо”.

И прочь ушёл, закончив разом стих.

У памяти - вставная челюсть и ревматоидный артрит.
Добью старушку. Выдох, целюсь. Она запястьем похрустит,
сморкнётся в крошечный платочек и пустит ясную слезу.
Я не из тех, кто гадов мочит в сортире. Лучше - из базук.

Но память глухонькую жалко собственноручно убивать.
В ней дом родной, с отцом рыбалка, Алёнки Птицыной кровать.
Олени с коврика на стенке смотрели с ужасом на то,
как реагирует на шенкель Алёнка в позе непростой...

Твою же роту... Я - не молод, такая память мне вредна.
Успеть карман бы с валидолом нащупать, не стакан вина!
Эх, годы, годы... Только память не виновата, что ж грешить.
Блестя вставными челюстями, смеёмся оба от души.

Ну, здравствуй, старость без маразма!
И тапок войлочный конвой
меня ведёт с энтузиазмом
на праздник жизни.
Овощной.

Альбом листаю. Бронзовые скрепки,
Картон шершавый, глянцевые пятна.
Вот я в панамке, а отец мой – в кепке,
В рубахе старой и слегка помятой.
В кустах жасмина толстый шмель кружится,
В беседке тюль прозрачной пеленою.
Заварен чай с мелиссой и душицей,
Есть пирожки с начинкою мясною.
Я помню запах. Густо пахнет кухней,
Проросшей грядкой, позднею весною.
Вот так сидеть... Зажмуриться и нюхать...
С кем было это? Словно не со мною.
Неуловимо ускользнуло детство,
Оставив только блики фотоснимков.
А я для внучки берегу наследство –
Шифоновое платье с пелеринкой.

                            Нет ничего страшнее деятельного невежества.

                             © И.В. Гёте

                         …кто опаснее дурака? Не знаете? Дурак с инициативой.

                             © Д. А. Гранин

                            Услужливый дурак опаснее врага

                            © И.А. Крылов

Порой несёт волну забот

Избыток креатива.

Из дураков опасней тот,

Что с инициативой.

Услужлив он? Недобрый  знак.

Ведь этот, право слово,

Дурак - опаснее, чем враг.

Подальше от такого!

Он не пассивен, не уныл -

Особенность такая.

Самонадеянности пыл

К свершениям толкает.

Эксперт, мудрец, творец, силач...

И - море по колено.

Ему любая из задач -

Простая, как полено.

В себе уверен - он бы смог

Легко, коль было б надо,

Чинить компьютер, печь пирог,

Придумывать шарады,

Искать руду, дудеть в дуду

И возводить жильё, но

Не пожелаю и в бреду

Такого компаньона.

На этом завершаю стих -

Ещё работы много.

Набрал намерений благих.

Ушёл мостить дорогу…

Девяносто пятый. Завтра  будет новый год. Снова геркулес на завтрак, с маслом бутерброд. Мама мне купила Кена, а вчера с утра к нам пришли Потапов Гена и его сестра  Оля, мы с ней в третьем классе, он – Сережин друг. Кеном быть он отказался: «Что я вам, каблук?» Бросил наших кукол на пол,  мы вовсю визжим!  «Метр с кепкой, - шутит папа,-  а уже мужик».  Я обиделась. Поверьте –  он играл со мной...    

Лето, девяносто третий,  карты, домино.  Солнце лижет нам коленки, плещется река. Мне подмигивает Генка: «Может, в дурака?» Вот Сережа пожалеет,  горе-старший брат,  что, жадюга, даже велик  запрещает брать, и в портфель мне сунул камни,  в чай насыпал соль.  Он продует в дурака мне –  будет стыд-позор.   

Стрелка только на девятке:  часики, вперёд.  Куклы корчатся в кроватке –  сон их не берет.  Залетела от соседа  кукла миссис Смит. Доигралась, непоседа, потому не спит. В сериалах зарубежных,  даже в книжках есть:  залетела – неизбежно,  будешь сахар есть и вести себя, как стерва, мужа донимать. Всю беременность на нервах будущая мать.  Я об этом знаю много, только не пойму: от чего живот в итоге, как и почему. Прочитала пару книжек,  тоже так хочу:  чтоб любил меня парнишка,  и в порыве чувств  мы упали прямо в сено  или на песок, подарила бы бесценный  нежный лепесток.  Сыновей родим, дочурок,  сядем у огня…  А пока я жду, как дура,  завтрашнего дня.  «По средам Сережа занят, У него футбол. Надя допоздна в танцзале…
Генка, ты б привел…» Может быть, часы сломались –   не идут совсем. В дневнике – седьмое мая, девяносто семь. 

Единица, три девятки,  двойка, три нуля.  Два рубля – за шоколадку,  пиво – три рубля.  Год беспочвенных страданий,  и одно письмо  перечитываю втайне,  где-то раз восьмой.  Мне, а не Сереге с Олей  пишет, фотку шлет.  Я почти смирилась с болью,  и по новой – взлет.  Может, в этот раз удастся –  раньше не везло –  из пространственных мутаций,  временных узлов  свой континуум забацать,  идеальный мир,  где не надо расставаться  с теми, кто нам мил. 

По средам Сережа занят –  Я дойду одна. Посижу чуть-чуть с друзьями, Может, допоздна…

От ночных многоголосий, Рук и гнусных слов Я бегу, размазав слезы И густую кровь. 

Нулевые: левой, правой,  где-то – вольный бег.  Все меняется…И нравы,  мода, человек,  числа, матрицы и коды  стерты в миражи.  Кем-то брошенный находит  кров среди чужих.  Числа, даты – в калькулятор, Вычесть восемь лет. Сотни лиц, косые взгляды, Только писем – нет. Рыщут мысли-волчьи стаи:  чуют, где кровит.  Время лечит, все расставит  по местам своим:  прописная аксиома.  В череде разлук  был любимым – стал знакомым,  а прохожим – друг.  Или я по жизни лузер,  в вечном тупике…  К Барби так и не вернулся  заплутавший Кен.

Было утром тепло и солнечно.

Над притихшей земной равниною,

В небесах зарождалось облачко,

Словно пёрышко лебединое.

И смотрело с высот  лазоревых

На просторы земли безбрежные.

В полдень выросло, раззадорилось,

Одарило поля надеждами.

Целый день любовалось издали

То изгибом реки, то рощею.

Только к вечеру вдруг неистово

Расползлось синевой  нарощенной.

Осмелело. Уже с  пристрастием

Опустилось на степь духмяную,

До рассвета шептало сказки ей,

Всё укрыв полосой туманною.

Удалилось куда-то, крадучись,

Но  остались  алмазов россыпи…

Засверкало цветами радуги
Разнотравье, умывшись росами.

Эй, гражданин, будь осторожен,

                                            бдят от истоков Оби

всюду до Карского моря ножен

                                            нам неизвестные особи.

Пусть хоть титан плечистый,  всё же -

                                            Бог тебя береги,

если такая стреножит, Боже,

                                            дай избежать истерики.

И от восточных границ державы

                                            до западных рубежей,

будь хоть трёхкратно самый бравый,

                                            вряд ли грубей уже

встретить придётся подлог, который

                                            ржавой сохой на межи

здравого смысла выскреб матёрый

                                            Учитель из мозга залежи.

Чем породил без конца на свете

                                            бег от концов к концам

ряженых гусениц к целям этим,

                                             что лишь присущи молодцам.

Внемля крылеме, вьют небылицы,

                                            будто струну колки.

Брови на брови, на лица лица

                                             красят искусно куколки.

Ладят плутовки на выход в люди

                                            на ноги каблучки,

ногти на ногти, на груди груди,

                                            перерождаясь в бабочки.

Знай, гражданин, что цена вопроса -

                                             влезть навеки в мужья

тех, для которых метаморфоза -

                                             хитрый приём размножения.

Бредёшь по улице – чужая,
Ничья, ненужная. Забыта.
Бездушно Время искажает
Дела и отзвуки событий.
Что изменить умеет Время?
Его характер стал несносен.
Не знает жалости – и в темень
Свет превращает, лето – в осень.

И в тех глазах, что прежде грели,
Мерцает холод – ровный, синий.
Остыли песни менестреля,
Мотивы их молчат бессильно.
Стук каблучков пуглив и зябок,
Свет фонарей тенями сломан…
Не вспомнить вкус дарёных яблок –
Тех, что из райского былого.

Ответь мне, Время, что творишь ты?
Твой скальпель режет по живому.
И обнищавшим нуворишем
Любовь тоскует. Мыслей омут
Уже затягивает душу
В чернильный мрак обид и боли.
А сердце, стройный ритм нарушив,
Себя пугается. Доколе
Болеть предавшими и помнить
Миг, что и нынче обожаем?
И ты, уйдя из тёплых комнат,
Бредёшь по улице. 
Чужая.

Тревожно... темный лабиринт, по стенам шарю осторожно.

Тупик. Стекает стеарин и страх шевелится под кожей.

Игру теней не досмотрев, ищу я выход, где-то с краю.

Беспечной мошкой в янтаре рванусь без сил и замираю.

Тревожно... веки тяжелы. Мурá какая-то приснилась.

К чему - тупик, стена, углы и тьмы густой неодолимость? 

Смахну недобрый сон с ресниц, он спрыгнет, будто заяц шустрый.

Лучом ступая на карниз, ко мне приходит в гости утро.

Присядет скромно, намекнет, что надо бы сменить обои.

Я понимаю, что ремонт необходим не только в доме,

но и в судьбе. Ну, здравствуй, день! Что мне сегодня напророчишь?

Пусть неприятности во сне останутся, во власти ночи.

Чернила тьмы, наставив клякс, со временем совсем исчезнут.

А  я опять начну с нуля, стараясь быть с собою честной. 

Дам шанс любви, друзьям, себе. Получен опыт не напрасно.

Назло неслаженной судьбе Еленой я проснусь - Прекрасной!

Я был простой советский одуванчик,
Я солнышко, как Ленина, любил,
И я горел. "Не выгори, мой мальчик," -
Вздыхая, говорил сосед-люпин.
 
Но я не слушал, я купался в свете
И потихоньку рос себе, и рос.
На наш пустырь играть ходили дети -
Сиял для них, как сотня глупых роз.

И в голове, и в небе было ясно.
Я твердо знал, что наша жизнь - игра,
Что солнце в полдень - сливочное масло,
А на закате - красная икра.

Потом провал - сверкало и гремело,
Я был то под водой, то над водой.
Перекрутило душу, мысли, тело -
Пришел в себя усталый и седой.

Теперь моя стихия - это ветер:
Чуть что - вспылить и с пылью вдаль лететь,
Доказывать, что нет любви на свете,
И счастья нет, и света тоже нет.

Всё продается: правда, честь и вера.
И, кто хотел, давно себе купил... -
На лысой голове дрожали перья.
«Дотла», - сказал сочувственно люпин.

За этот день случилось много:
Сгорала заживо трава,
Пылила древняя дорога,
Судьбы крутились жернова.
И выпадало всем от бога -
Кому-то - власть, кому - успех,
Кому-то - пыльная дорога,
Ведущая куда-то вверх.
А вдоль дороги - смех и лица.
Был разум с телом не в ладу:
Хотелось просто лечь, забыться,
Проснуться где-нибудь в саду
И пить вечернюю прохладу,
Струёй вливая в жадный рот.
Но есть - жара и пыль и надо
Тяжелый крест нести вперед,
Переставлять тугие ноги
И знать итог в конце пути -
Молчанье бога в полилоге
И слезы ночи на груди.
Всего делов - взлететь кометой,
Преодолеть вселенский страх
И, как награда - вспыхнуть где-то
Надеждой в замерших сердцах.

Порфирий Таранович Боков был мастером всяких затей.

Порфирий Таранович Боков мечтал осчастливить людей.

Возглавить, улучшить,  построить – во всём этом Боков силён.

Вошёл он во все комитеты

и даже однажды – в ООН.

Вот, скажем, увидел Порфирий, как люди, придя на пруды,

чтоб выловить удочкой рыбку, часами сидят у воды.

"Две помпы, один экскаватор, немножко физических сил", –

прикинул Порфирий и вскоре

в округе пруды осушил.

"В лесу грибникам не комфортно", – Порфирий опять в тему влез:

цемент, арматуру, щебёнку завозит БелАЗами в лес.

Здесь будет бетонное поле без явно ненужных вещей:  

колдобин, травы и  деревьев,

а главное – гнусных клещей.

А дальше, час от часу легче, вес мнения Бокова рос.

И свыше ему доверяли любой планетарный вопрос.

Решал без сомнений проблемы могучий его интеллект:

так, после борьбы с парниками,

исчез парниковый эффект.

Был Боков трудяга и дока, он шёл к путеводной звезде...

Вы спросите – смог ли дойти он? кого осчастливил? и где?

Отвечу – ему подмогнули и, скинувшись на параплан,

отправили к Альфе Центавра

спасать... бедных тау-китян.

Я у жизни сегодня в загоне
и не часто седлают меня,
одиноко дремлю на балконе,
хоть не хуже любого коня.
Мой хозяин - тихоня, очкарик,
но когда попадает шлея,
так без шпор, словно бешеный, шпарит,
что шатаюсь под ним даже я.
Через годы, границы, пространства
с ним несёмся не зная преград.
Я бесхитростен, как  Санчо Панса,
и надежён, как сам Росинант.
Закусив удила и окурок,
мчимся ветра шального быстрей.
Вслед кричат: "Не дыми так, придурок!"
(не хватает на всех Дульсиней).
Покоряем туманные дали -
я и друг мой - мечтатель-поэт.
Кто я? Думаю, все догадались -
одинокий старик Табурет.

У юности моей печальные приметы:     
Далёкий путь к себе извилист и непрост, 
В ней твёрдые слова и строгие запреты, 
И каждый божий день поездки через мост.

В ней грёзы о любви, и сны о чём-то важном,
А те что наяву, мне кажутся игрой,
В ней множество тревог и чёрные пейзажи
В троллейбусном окне вечернею порой. 

О юности грустят красотки или дуры...
Прошло немало лет и, словно мотылёк,
Душа моя, кружась, из кокона рванула —
И я пишу стихи, и я живу взахлёб.

С девочкой-киборгом сложно крутить роман.

Встретились взглядами, сверили расписание.

Я понимаю, внутри у нее титан

Под оболочкой карбоновой и лавсановой.

Девочка-киборг заходит в мое жилье.

Знаю, не слишком роскошно, и скверно прибрано.

Чуть оробев, принимаю пальто ее.

Руки, скользнув, под пиджак мне ныряют рыбами…

Прямо в глаза беспощадный укол зрачка.