никодим

  Очень хочется написать страшный рассказ, похожий на душевные ужасники Гоголя, в которых в общем-то редко кого убивают, но сердце почему-то уносится к пяткам от шороха каждой следующей страницы.

  Хотя, ну подумаешь, Басаврюк - из рассказа про простоватого Петруся, кой полюбил богатенькую дивчину, сам батрак. Что в этом Басаврюке такого ужасного? длинный горбатый нос – так у нас на посёлке, почитай, каждый третий гуляет по улицам с таким шнобелем, и никого из прохожих это не задевает. Наоборот – снимают кепку иль шляпу, и с воодушевлением прекрасного утра в наступлении приятного дня удовольственно здороваются: - Доброго здоровьичка вам, Никодим Николаевич! – хоть и знают, что этот дядька Никодим, завистливый нелюдим, если и не плюнет вослед, то обязательно скрежетнёт зубами.

  Или взять чёрные волосы того самого гоголевского Саврюка, которыми он лохмато размахивал поветру, пугая маленьких ребятишек, восторженно бредущих из церкви со свечками как стайка закланных ягнят, аки агнцы. Так в нашем посёлке такие лохмы у всякого второго: издавна повелось – один русый от викингов, другой тёмный от монголотатаринов; а так чтобы между – не получается. Вон Никодим Николаевич вообще словно воронье крыло: и голова сверху мрак, и душа внутри тьма – а если на кого каркнет, тот потом долго ходит и думает, к чему бы это.

  Тот самый мистический Врюк любил выпить: но только в шинке, в кабаке, или просто на улице с какими-нибудь загулявшими людьми, а ещё лучше со праздными людишками, у которых нет постоянной работы и своего места в жизни, а поэтому их податливые души можно соблазнить на всякую корыстливую пакость. Никодим же всегда пьёт один, но тоже на людях: он берёт в местной кафешке полный стакан водки, два бутерброда с сыром и колбасой, и на едином своём столике огораживается ото всех соседей – выстраивая из кубиков презрительных взглядов свою прозрачную стенку, проницаемую только для глаз да ушей.

  Оооо – подсматривать и подслушивать Никодимушка любит. Но только делает он это не для сплетен – потому что делиться ему слухами не с кем – а из нечистого человеческого любопытства о том, как другие люди живут, какими радостями да заботами, и нельзя ли им немножечко позавидовать.

  Когда бог раздавал всем зависть – конечно же, после хороших чувств – то предтеча Никодима стоял за нею одним из первых, и отхватил себе самый лучший кусок, самый крупный. Он хранил её в тайной комнатке своего сердца, отгрызая по маленькому кусочку: а она в ответ грызла его, и тем они восполняли друг друга. Поэтому предалёкому потомку Никодиму зависть досталась целёхонькой, как звезда и герб целого рода.

  Он не пестовал её, не лелеял: она всегда у него ходила в синяках, получая увесистых оплеух от соседей – частенько в колючках репейника да чертополоха, подслушивая да подглядывая за чужой суетой средь дремучих кустов – и редко когда сытая, потому что от зависти не могла наесться соседским добром. А за это за всё она ругала своего хозяина Никодима, называя его никчёмным и херовеньким человечком – обыкновенным потребителем, который всегда ждёт помощи от других, сам ни для кого об палец не ударив. Когда ему хорошо, то он проходит мимо всех не здороваясь; ещё и носом воротит, как будто из этого двора очень плохо пахнет. В радостях он забывает любое добро, кое люди ему подмогли не чинясь.

  Один соседский шофёришка, безотказный малый, раньше возил для него на своей машинёнке то доски, то уголь, то бабу в больницу. И часто – ну прямо как раб; так что другие соседи смеялись над ним – не влюбился ль ты часом в своего Никодима. Но однажды не смог отвезти – ахти там, великое дело – своих забот в этот день было по горло. И получил ответом за доброту глубокую бочку чёрной неблагодарности с ядовитой отравой: козни, проклятья, а может и ненависть – всё это плодородно вызревало в тухлой душе. Видимо, как раз для такого вот случая. И совсем не обуза бескорыстного добра так грязно да грозно угнетла Никодима: ему никогда не было дела до разных чувствований души. Он просто возмутился отказу раба, которого всерьёз посчитал частью своей личной судьбы, позволив ему проживать её рядом.

  Ну, раз завёлся разговор, то к месту будет вспомнить и жену Никодима, супружницу Анну. Беленькая, миленькая, красивенькая – так всегда озываются про неё люди, кто близко знает и кто впервые увидел. Она похожа на склонённого к земле тихого ангела, который под ногами ищет свои когда-то потерянные крылья. А вот помудревшие к великому исходу старухи называют Аннушку дурой безропотной. За то, что целомудренной девкой вышла замуж за плохенького юношу, и вместо того чтоб сотворить из него хорошего мужика – а сё ведь от доброй бабы зависит – она смирилась со своей участью закланной овцы.

  Нет; Никодим Анну не бьёт. И это удивительно даже: так сильно подходит ей образ унижаемой жертвы. Но вот знаете – есть люди, которые повзрослев и ища своё место в мире, взваливают на себя маленький возок с личным скарбом всяких чувств, отношений, забот, да и вещей тоже. Они везут его по дороге судьбы спокойно, не ропща – и сами подкидывая себе на тележку, и ещё позволяя рядом идущим слагать груз обуз. Начинается с малого: - подмогни, подсоби, охохох – а завершается громкими понуканьями – накорми! приласкай! обогрей! – как будто этот человек для них безотказная лошадь со всеобщим ярмом.

  Именно такой была Аннушка. Её муж ещё с молодости постарался отлынить от тяжёлых работ, припася себе кучечку болезненных справок для армии и для стахановского труда – поэтому в основном околачивался где-нибудь сторожем, бил баклуши да втихаря подворовывал. Он завёл себе двух больших волкодавов и шавку, таких же прожорливых захребетников.

  И вот всю эту наглую ораву с давних пор кормит Анна. Дура безропотная. Она и в огороде, и с домашней скотиной – в поле, на лугу, на базаре. С виду глянешь – бледная белая тростиночка; но сколько же истинной бабьей силы в этом человеческом стебле, проросшем средь навозной кучи никодимовской родни. Те ведь, будя живы, никогда её не любили: так что, может, это именно они теперь, свёкр со свекровью, попав к богу и осознав своё негодяйство, так сильно её и поддерживают за тело, за душу.

  Но это всё только моё вступление – литературный эпиграф, музыкальная увертюра и любовная прелюдия. Сам я этих людей и всей истории не видал: и рассказал мне о ней не дьячок Н-ской церкви, а мой родный дедушка Пимен, который для красного словца мог припудрить канву поселковых событий – не корысти ради, а только для интереса. В деревнях да посёлках ведь мало свершается всяких свершений: но тут тоже такие же люди бытуют, как в городе – в меру любопытные, жаркие, авантюрные даже – и поэтому они приукрашивают свою спокойную жизнь, расцвечивая её разными красками.

  - Ты мне веришь, Ерёма? – зыркнет иногда из густых поседевших бровей волчий взор доброго дедушки Пимена. А длинный коготь в этот обличающий миг скоблит острое лезвие слегка поржавевшего от крови свиного тесака.

  И я немедля отвечаю, боясь опоздать, захлебнуться предсмертной слюной: - Верю тебе, мой родненький дедусь, как морскому дельфину.

  При чём тут дельфин, спросите? – да просто Пимен его ни разу не видел, но много о нём слышал, и поэтому ужасно обожает.

  - Благороднейшее животное, - отзывается старик. – Мало того, что он спасает из моря своих больных или раненых сородичей, подтаскивая их ближе к берегу, к доброму человеку – так он ещё и самого человека вытягивает на своей спине из морских глубин после кораблекрушения. – Тут глаза дедушки загораются природным огнём: - Ты понимаешь, Ерёма, что эти животные наши настоящие братья по крови, что они мудры и милосердны, и поэтому их нельзя на сковородку? легче руку себе отрубить.

  Морская тема занимает Пимена с давних пор, ещё со сталинской отсидки в тюремном остроге. Иногда ему там удавалось читать, но кроме Новикова-Прибоя да Станюковича, авторов штормовой революции, ничего иного в библиотеке не было. И дед мой запоем глотал про парусники-корабли, про капитанов-матросов. А ведь щедрость, отвага и великодушие этих открытых людей не знает границ, они широки словно море, океан будто – и поэтому, когда на нашем степном просторе попадаются мелкие человечки, то Пимен их, мягко говоря, ужасно не обожает.

  - Вот зачем ему такой огромный домяра? – спрашивал он сельчан то и дело, пока строился на своём участке богатый Никодимов сосед, по фамилии Кнышев. – Пока вознесётся дом этого кныша, так из него самого уже вылетит душа.

  Сначала тут вымеряли участок по периметру, чтобы не дай бог не отдать что соседям, но и чужого не взять. Толстенький хозяин сам шустро бегал с рулеткой, шептал под нос великие расчёты, тут же проверяя их на машинке. Первое время у него не сходилось: туда-сюда сновали волосатые руки, в губах нервно тряслась сигаретка, и даже любимая жена, казалось, присмирнела под тяжестью кадастровых улик. Но потом нанятые работники отбили участок капроновой верёвкой с флажками, и незримые прежде границы квадратного владения оформились в кривую трапецию: это были те самые лишние углы да метры, не попавшие в план землемеров – и хозяин очень порадовался справедливому приварку, тем более что он принял его без обмана, как подарок от бога. А вечером, на семейном совете за ужином, даже поднял радостный тост – кто, мол, живёт по совести, тех судьба оделяет. И все согласились с ним: жене в самом деле было приятно, что их семью отличает удача – пусть даже малостью обретённой земельки – а детишки просто порадовались за родителей, которым вдруг из ничего хорошо стало, потому что так редко бывает.

  Хозяин слыл мужиком жёстким, и верховодился, не давая поблажек семейству – в работе, учёбе, бытье. Поэтому наёмные строители отнеслись к его дому по строгим понятиям молодых студентов, коих пригласили давать уроки начинающим школярам – но в богатое поместье, но за хорошие денежки. Они остерегались спорить с хозяином по капризам проекта: а у того иногда появлялась причудливая блажь то в виде статуи у фонтана, или храмовых витражей на окнах.

  И строился дом: возносился он споро, словно средневековая крепость поместного барина, которому обиженные вассалы пригрозили крестьянским бунтом. По всему, будто бы так и выходило: уж больно высоко над соседями загордилась двухэтажная крыша, и на восходе солнца она тучно затеняла избушку правого, а на заходе угрожающе смеркла хатёнку левого. К тому же лишние метры – сболтнула дурная жена – завистникам не давали ни минутки покоя; и хозяин ещё больше ершился, злорадствовал что не простой он, а избранный кем-то, кто заправляет судьбой. Может, если б тихи были люди, без гордынь да без завистей, то каждый тогда б жил в своё удовольствие, и не ссорясь с другими – но нынче всякий всякому живёт вперекор.

  Никодим подошёл к Кнышеву, когда тот только заливал цокольный фундамент, уводя под землю гаражный бункер и пристройки к нему. Такого в посёлке ещё не видали, чтобы целая машина, автомобиль с колёсами, загонялась в землянку: ну ладно там, когда погреб – а в нём картоха, свеколка, да банки с огурцами да помидорами – святое дело, все так строятся. Но подземный этаж? – это как-то нехорошо, хотя никто не мог объяснить что же тут нехорошего.

  -Здорово, сосед.- Никодим опёрся на невысокий деревянный забор, огораживающий их участки друг от друга. И закурил сигаретку для успокоения нервов.

  - Ооо, сосед! Здравствуй,- обрадовался Кнышев, пользуясь возможностью лишний раз похвастаться своими замыслами и свершениями.- Видишь, как я тут разворачиваюсь?

  - Да вижу.- Никодим пыхнул дымком, и слегка разогнал его перед носом ладонью. Как будто подтормаживая свой рот и клокочущее в нём любопытство.- Ты либо от ядерной войны прячешься?

  Кнышев в ответ счастливо хохотнул, с улыбкой глянув на солнце, потом на облака, и деревья, которым здесь вечно жить суждено:- Ты знаешь, я тут столько задумал, что уже даже поверил в бессмертие. Хочется подольше всем этим добром насладиться.

  - Это ты молодец. Насладись, конечно.

  Никодим на глазах похищнел. Улыбка его стала ехидной – как из той самой сказки, где лиса лаской подзывала к себе петушка, маслену головушку, и сигаретка меж его узких губ запрыгала словно лисий хвост в ожиданьи поживы. Он уже думал, как подобрать ключик к сердцу соседа и разжиться дармовыми стройматерьялами, а может и отходами металла.- Много всего завозить будешь?

  - Ооо, да не то слово. Хочу возводить двухэтажку, так что сам посчитай: кирпич, арматура, цемент и бетонные плиты. А потом начнётся отделка – шпатлёвка, фанера, кафель, паркет, и клей с обоями.- Кнышев всё перечислял со счастливым лицом ребёнка, который вдруг попал в дармовой магазин с игрушками, и хватает подряд, не считая денежек своих благодушных родителей.

  - А хранить где будешь?- Никодим, в томительном ожидании приятного для себя ответа, опёрся на невысокий деревянный заборчик, который перескочить ночью туда да обратно лишь пара пустяков – и тот затрещал под напором его невысказанных сумеречных грёз и фантазий.

  Тут-то Кнышев и очнулся; он поправил свой петушиный гребень, взбив ладонью короткие огустки волос – и внимательно взглянул в ласковую лисью мордочку чем-то увлечённого соседа:

  - Хранить? во дворе, конечно. Только я первым делом куплю волкодава и поставлю его на стрёме. Он продаётся не особенно дорого, зато покоем окупится.

  - Аааа,- протянул руладу Никодим, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым; но дрожащий окурок на губе, об который он обжёг свои чёрные усы, выдал его горьковатое разочарование.- Ну, желаю удачи.

  - А-га,- насмешливо сказал ему Кнышев, гордо глядя на сразу ссутулившуюся спину соседа.- Ты, если что, заходи.- И втихомолку, себе под нос, добавил:- пореже.

  После этого разговора, сносно отделав первый этаж и перевезя семью в теплоту из холодной да тесной времянки, хозяин загорелся возвести настоящий забор, чтобы новости из его усадьбы не прилетали к глазливым ушастым любопытным соседям. Это была не ограда – а памятник, чем-то похожий на ещё крепкую глыбу давно упадшего Колизея. Вот когда слышится слово – Помпеи – или Рим – Карфаген ли – то прямо что из этих обыкновенных букв в воздухе незримо складывается рабами и гладиаторами высоченная толстая каменная стена, и с мышцы на мышцу передаётся вес хеопсовых монолитных блоков. Такая ж задумка случилась и у хозяина, когда он однажды вечерком вместе с детишками посмотрел мультик про Архимеда. Эврика! – вскричал древний грек; уррааа! – возопил мужичок; но за неимением антикварного матерьяла пришлось обходиться простым кирпичом, булыжником и бутовым камнем.

  Забор подрастал; а тёмная душа завистливого соседа Никодима маялась на ярком солнышке – ему нужен был мрак, в котором можно скрыть и поступки, и мысли. Поэтому однажды ночью он задумал недоброе: хотя нет – мечтал он об этом давно, но решился в сей час. А иначе будет поздно: не успел, прогадал, обмишулился, и от неустанной муки самоедства станет болеть сердце, которое и так внутри до крови грызётся от удач да успехов соседей.

  Самая сонная пора у людей, петухов и собак наступает после двух часов ночи. До двенадцати некоторые особенно развесёлые петухи, собаки да люди ещё блукатят по посёлку – лают из палисадников, кукарекают над окошками сараев, и вздорно играют на гармошке, горланя непристойные песни. Но к часу и они утихают – дома, или под кустами – потому что невозможно сутки напролёт орать как иерихонская труба. Покатаются с боку на бок, пристраиваясь на мягкой перине, на жёрдочке иль кочковатой земле, и к двум уже дрыхнут как миленькие, сопят да храпят в свои дырочки.

  Вот в такой урёмный час страдающий Никодим подкрался к соседскому забору. Тот пока ещё мал, едва ли по пояс: но если упустить время, то потом уже через него не переберёшься. А за забором днём такая красота, что прямо разлюли-малина, которую из Никодимовых узких окошек хорошо видно – а чего не видно, так то дополняет волнительное воображение человека, у коего этого добра никогда не было. Тут тебе и кирпич трёх сортов, и целая гора мешков с цементом; а за ними вообще строительная прелесть – отливающие горячей катанкой цвета воронова крыла уголки, швеллера и рифлёная арматура.

  Дааа, здесь бы я развернулся – подумал трясущийся от страха и от неуёмного желания Никодимушка, сразу став меньше ростом да ужее в плечах, почти слившись со стволом рябины у забора. Он мягко закурил сигаретку, пряча её меж ладонями; и опять как ненасытный сыч вперился зенками в спасительную но опасную тьму. Его, конечно, сейчас никому не видать – как ту самую чёрную кошку; но ведь и он в этот миг почти слеп – а что если вон за тем углом стоит хозяин с топориком, ждёт, улыбается, и со смехом втемяшит по бедной головушке.

  Окурок ожёг ему пальцы; Никодим яростно потушил его об рябину, и глубоко вздохнул пару раз, готовясь перешагнуть запретную границу. Можно было б сказать, что в посёлке воцарилось сонное королевство – со спящим дворцом, придворными и народом – но то и дело стрекотали сверчки, всхрапывали свиньи в чьей-то закуте, а иногда и фырчала машина запоздалого пассажира. Лёгкий дуновей тоже был в помощь: он шуршал листьями и помятой бумагой, скрадывая шорохи, скрипы, шаги.

  Никодим лёг животом на бутовый камень забора и тяжело перевалился через него. Ему не единожды доводилось воровать: по-крупному он уже похитил счастливую душу жены, а по мелочи всегда что-нибудь тырил из хозяйства, работая сторожем. Вообще, сторож – или охранник – по своей сути это вор, но только с оберегом разрешительных документов. Он имеет допуск за все навесные и врезные замки охраняемой территории – и если там горкой лежит никем не считанное добро, то разве от единой взятки большая куча убудет? нет. Поэтому Никодим всегда тащил с работы домой какую-нибудь вещицу, даже если не знал куда бы её применить; и в редкий день без поживы он был искренне несчастен, считая что государство в лице колхоза опять его объегорило.

  Но вот частная собственность Никодима смущала. Потому что государство большое, и с ним всегда можно договориться – это как великан, который жалеет маленьких лилипутиков и позволяет им шарить в своих карманах, набитых сладкими пряниками – тем более, что эти самые пряники изготовлены в лилипутских пекарнях, их же слабыми ручками. А частный хозяин за своё кровно нажитое непосильным трудом может покалечить, убить, и будет при этом прав – потому что он сам маленький, и когда ещё ему такому мелкому доведётся скопить всё, что его обобрали.

  Никодим сделал шаг, другой, низко припадая к земле как волк, выгадывающий и жертву, и охотника. Ночь уже не казалась ему подругой; она во мраке тоже ощерила зубы, собственной бравадой отвечая на его ярый оскал. Он настропалил уши, и они словно локаторы задвигались в направленьи неясных опасных шумов; очи его вылупились в темноту, едва ль не вываливаясь из глазниц – да и вообще стал он походить на оборотня, но только какого-то плюшевого, трусоватого. Точно такие же стоят на шкафах и сервантах, на тумбочках у добрых людей, которые радостны и счастливы, а поэтому желают слегка попугаться нечистой силой для остроты чувств.

  На полусогнутых обойдя башню из привезённого на днях кирпича, Никодим жадно подошёл к железу. И ощупал его как скупец, обожающий прохладу и стать литой стали, похожей на осязанье золотых монет в кулаке. Первый же уголок мягко сдвинулся со своей железной пирамиды, и пополз змейкой по чёрным строительным рукавицам Никодима. Тот свернул ему шею набок, направляя в сторону своего огорода, и потащил за собой словно дрессированного питона. Но он немного забылся от радости первого обладания в жадных руках – и по темноте тыкнулся концом уголка в башню из сложенного кирпича. А та, конечно же, развалилась: с тем же грохотом, что и много веков назад Вавилонская.

  Со всех дворов переулка сразу взвыли бешеные собаки. Ну, этим шелудивым тварям только дай побрехать – они днём и ночью отрабатывают одну-единственную косточку, которую хозяин давным-давно бросил им в пасть – из неё уже выветрился всякий утробный запах, а собаки всё знай себе лают, ожидая подачки как ласки. В общем хоре особенно яро гремел рёв Никодимовых псов, проклятых изменников, и вся эта блудливая какофония вселенского караула сбивала его с ног. Он уже бросил уголок, понимая что с ним не уйти, что вляпался по самые уши; и сейчас ему хотелось только одного – оказаться в своём доме, чтобы выйдя на крыльцо, вместе со всеми кричать – ату его! – радуясь чужому горю и полуночному развлечению.

  Никодим всё-таки добрался до забора через завалы из кирпичей, и когда уже переваливался к себе, обнадёженный шершавым стволом рябины, горкой свиного навоза да родной колючей проволокой, то получил по хребту какой-то суковатой дубиной, которая возопив человеческим голосом – ах ты, су*а! – отбила ему поясницу и лишила сознания.

  - Дааа; херовенькие дела творятся на свете,- сказал мне дедушка Пимен, откладывая в сторону шитьё кожаной подмётки для старого валенка.

  - А чего?

  Я не ужаснулся, не пожалел Никодима, потому что по молодому делу своего жеребячьего максимализма посчитал, что так ему и надо. Не будет воровать чужое. Вот у меня есть знакомый один. Не товарищ он мне, а просто к моей душе лицемерный приживал. Если берёт он в долг, то обязательно всё до копейки отдаст; мало того, на глазах подгребёт последние медяки, которых никто не считает из уважения, и к этому праведно выпытает, кто ещё из знакомых мне должен, чтобы жёстко, жестоко отругать человечью неблагодарность. И тут же – я знаю верно – залезет в чужой карман во мраке неведенья, среди темноты словно крыса; а когда поиски начнутся кто спёр, то станет шнырять и заглядывать в глазки, больше всех беспокоясь за урон да потерю.

  Он и зарежет легко. Ежели бы господь сказал ему сверху; или он сам убедил себя, что услышал с небес: - Убей, зарежь – никто не узнает, а я прощу; - то и прикончит он душу любую, даже дитя; маясь и мучась, но найдёт себе оправдание.

  - Чего-чего,..- перебил мои мысли своим ответом мудрый дедушка Пимен, совсем давно научившийся прощать глупые обиды и даже оскорбления – но, правда, не заклятых врагов.- По человеческой справедливости, к коей я отношу и великодушие, не должен был Кнышев позорить побитого вора на весь посёлок, тем более что тому и так очень сильно досталось.

  И узнал я от деда, как целую неделю пролежал Никодим в своей мокрой кроватке, потея от стыда да от страха. Он боялся даже стонать: потому что а вдруг возле окон подслушивают соседи, сторожа свою правду, ходят по улицам, сличая у прохожих синяки шишки ушибы, и стоит чуть хрипнуть от боли, так тут же ворвутся с клещами для пыток.

  А Кнышев не то чтобы догадался – он точно всё знал про ту ночь, и кто был тот вор. Но прямо в открытую ничего никому не сказал – жене даже – а приволок за погоны, и за угощение в доме, нашего толстого участкового – тогда ещё молодого и тощего – чтобы тот просто походил по двору, по преступления месту – светя золотым лучом-зайчиком от кокарды по окнам соседской избы. А за теми окнами в заячьем ужасе пред волками в человечьем обличье, согнувшись под три погибели, на карачках сидел Никодим – и выл себе внутрь, в душу, не разжимая окровавленных губ.

  Но через неделю он вышел из дома, пришлось – не может ведь человек всю свою жизнь провести взаперти от людей. Вышел не один, а с удобной палочкой, чтобы опираться на неё при ходьбе – он был ещё в меру слаб, как работник уставший да недосыта кормленый. Как будто натаскался бедняга, и даже ночью трудился: а хозяин не то что не дал куска хлеба с мясцом, но вместо ужина дрыном огрел.

  Стоит Никодим; похорошело ему, в солнце щурится. И солнышко в ответ улыбается, словно бы вьяве с ним разговаривая – мол, не тушуйся мужик, у всех нас случаются горести, даже у меня вселенского бывают пятна на теле, но мы с тобой перетерпим-переживём и сойдут синяки. Воробьи чирикают, червячки после дождя из земли полезли, и родная рябина у забора курчавится.

  Тут выходит на крыльцо сосед Кнышев. Хоть забор за неделю ещё приподнялся, но большую лобастую его голову далеко видать – может, от самой центральной площади, на которой стоит как громада высоченная церковь, к коей золотому кресту он с молитвой обращается каждое утро.

  - Оооо! Здорово, сосед!- совершенно искренне обрадовался Кнышев. Он ведь целых семь дней в настоящем томлении ждал – ну когда же, ну выйди скорей, долгожданный; так томится у сумеречного окошка влюблённый юнец, сегодня надеясь, что его обожаемая барышня забудет погасить свечу, и он наконец-то узреет её призрачную, обнажённую.

  - здравствуй,- едва вымолвил Никодим, склоняя голову от солнца и птиц к своим стоптанным тапочкам. Начинавшийся чудный день сразу померк, грубым выкриком напомнив ему об ужасной ночи, и о многих ещё ночах, которые надолго измучают душу бессонницей.

  - Слышал новость, сосед? Меня едва ли не обокрали неделю назад! Собака с милицией приходила, всё тут разнюхала и скоро обещала вернуться!

  Кнышев разговаривал громко, громоздко, почти кричал, приманивая молву, слухи и сплетни. Нет, он в открытую никому ничего не сказал, даже жене – но его напускное злорадство хлестало по униженной спине виноватого соседа больнее плети с тройчаткой.

  - послушай… я хочу тебе сказ… признаться хочу,- совсем тихо прошептал Никодим, уже чувствуя как уходит из тела боль и из сердца мука, а вместо глупого, самим собой придуманного и потом обретённого страдания, душа заполняется радостью, настоящей живой, похожей на рябину с чирикающими воробьями.

  Но сосед Кнышев перебил его, испугавшись что эта чужая живая радость разобьёт его долгожданное счастье победы:

  - А не надо мне ничего говорить! Просто знай для себя, что в следующий раз я ё*ну топором, и по голове! и меня любой суд оправдает!

  Никодим ошарашенно кивнул; усмехнулся от уха до уха, как праведник, которому только что перерезали горло; и хромая, ушёл в хату.

  А забор возносится вокруг дома уже под самую крышу, ограждая от мира цветастые клумбы с лужайкой, гараж, и детишек с собакой. Теперь в голове у хозяина благоденствует навязчивый рой тараканов. Они словно боевитые янычары с усами-саблями укрепились в этой солидной каменной крепости, и намерены оборонять её до скончанья своих тараканьих веков. – нам нужны башни с бойницами, - шепчут они хозяину на правое ухо, - и тут же рабочие начинают закладывать возле домишка – как он сейчас мелко выглядит – высокий сторожевой детинец да мост подвесной. – нам нужен ров перед домом, залитый водой, а иначе не сдюжим врага, - плетут тараканы свои небылицы на левое ухо, - и хозяин пригоняет со стройки большой экскаватор – копай! – а соседские хулиганистые ребятишки, из года в год вырастая заново, с наивным удивлением спрашивают: - Чой-то вы тут делаете, дяденька?

  Я немножко приврал насчёт башен и рва – но только со слов деда Пимена. Там сейчас, на том месте, почти как пустырь: и что это был за дом, за рядом хатёнка – я не знаю, не ведаю.

  - Здоровый домяра у Кнышева, и забор был ему под стать,- просветил меня дедушка.- И вроде бы знаешь, никому он солнца не загораживал, да и божьих небес такая мозглявка не застит, а на душу Никодима как будто лёг чёрный полог. Он почуял себя так, словно сам теперь в склепе живёт, почти мёртвый, холодный.

  - А почему так, дедуня? потому что херовенький – он вместо того, чтобы жить собственной судьбой, и трудиться на работе да в творчестве, стал чужим жизням завидовать, вот и скурвился из мужика в проходимца-нахлебника.

  - Да Кнышев-то тоже слякотный человечек, и отнюдь не стахановец,- ехидно усмехнулся на меня Пимен, как будто намекая: гляди, мол – будешь людей хулить без разбору, так и тебе кто-нибудь отзовётся.- Я Никодима не защитяю, а войти в положенье смогу. Он, скорее всего, не так чтобы обзавидовался – но разозлился несправедливости. Его сосед последние десять лет работал чиновником, в поссовете на зёмстве. И хоть за руку пойман не был, но как видишь, набюрократил себе на целое поместье, с огузком в тайном сундуке.

  Тут я притворно осерчал, провоцируя дедушку Пимена:- Ты же сам сказал, что это только слухи. Брешут люди.

  - Дурррак,- каркнул он, захлёбываясь спешкой и кашлем.- Ну где в нашем посёлке можно наковырять столько денег? Не в заднице ж! Тогда как раз пошли по отечеству перестройки да кооперативы, а Кнышев выдавал на них разрешения. В те годы даже на красной площади, прямо у ворот церкви, куча ларьков всяких-разных стояла. Сам поп Сила приторговывал водкой да сигаретами, и ящики то и дело выносили из алтаря вместе с иконами.

  - Так люди туда молиться ходили иль водку пить?

  Дедуня весело глянул на меня, и тут же захихикал, прикрываясь ладонью да поглядывая на лик Николая-угодника:- А и то и другое зараз. Такая зараза ползла по земле, что кажется, даже святые на образах стояли нетрезвыми.

  Да; время было не ахти. От слома целой эпохи можно и самому поломаться. Но ведь это от человека зависит: вон по телевизору недавно показывали мужика с интервьём – так он в аварии потерял руки-ноги и стал обрубком, но почему-то в сей миг душа у него осветлела, и теперь он с огромным желанием жить щеголяет протезами, радуясь каждому дню – и между прочим, надеясь влюбиться.

  А вот есть у меня знакомый – тот самый, к душе приживал – который от малейшей невзгоды сопливится, и тянется к водке. Он мне напоминает бесстрашное, но безмозглое животное, коему имени я не подберу. В нём пьяная злоба перехлёстывает через край, и тогда он уже не следит за руками – бия по чужим головам – и поливает всех грязными матами, за которые ему недавно отбили почки. Нынче он ссытся в штаны; а всё же жгучая ярость, происходящая скорее всего из зависти к чужой сытной жизни, выплёскивается из него – хоть уже и не в тех безмерных океанских объёмах, но на удушающее болотце вполне ещё хватит.

  Мне жаль его: потому что ни духом, ни телом он не силён – чахлый да злой человечек. А ведь мог бы с каких-либо пор стать красивым примером для слабых людей, и взволнованные пионеры, разинув рот, слушали б его патетические песнопения.

  Но зависть. Самое страшное чувство сжирает любого из нас исподволь, извнутри. У неё отвратительное ненасытное рыльце, которое бодренько хавает всё подряд в своей мрачной вонючей сердечной закуте, особенно набирая сальцо от чужих радостей да успехов – словно насильно, пинками, втиснута в душу для козней и провокации.

  Не сдерживая себя в ненависти ко всему белому свету, Никодим запил. Сначала с усмешкой: он выходил на свой двор с бутылкой, ставил её на вкопанный столик, рядом закуску – и наливал первую стопку, стоя на лестнице, прислонённой к рябине. Пока ещё забор был не сильно высок, стоящему Никодиму виделась суета на соседском дворе, где сновали работники; иногда появлялся хозяин, собака, детишки; и каждый раз, выпивая, Никодим подымался повыше словно приветствуя всех. Заедал он всегда только яблоками – как будто назло, зная что у соседа пьют коньяк с красной икрой.

  Через пару недель, когда забор вырос, окреп, Никодим перестал выходить ко двору. Небритое, скуластое, чёрное его лицо окрысилось и заматерело: взгляд и клыки уже походили на хищный оскал узника Бухенвальда, которому ничего больше не надо, а только бы впиться зубами в жырную шею откормленного эсэсовца, и пить его визжащую кровь, и до отвала хлебать, насыщаясь последней отвагой и местью.

  Его Аннушка страдала молча, боясь рассердить мужа на ругань, или даже побои. Только один раз она подошла к нему, уговаривая: - милый, забудем плохое – нам много не надо, а я довольна и малым. – Но он злыми стрелами сверкнул ей из-под бровей: - Отойди, убью, - теперь уже совсем непохожий на когда-то близкого и родного. Он всякий день с утра до позднего вечера сидел с бутылкой у окна, вперившись зенками в соседский забор и едва видневшуюся крышу дома, как будто чего-то выжидая. Наверное, оборотня.

  Любой человек чувствует своё превращение в оборотня, и сначала им овладевает страх. В меньшей степени от того, что растут когти, клыки, и шерсть по всему телу. Ужаснее всего, что меняется характер – обыкновенный, безликий, можно сказать как у всяких людей – он вдруг выпячивает из себя все черты – даже чёрты от чёрта – сразу в превосходной степени; и таившееся внутри, под спудом моральных запретов, становится явным.

  В этот перерожденческий миг мораль представляет из себя глупую догму, потому что то существо, которое рождается в теле, пока ещё чисто – или грязно, как выразиться – и на нём нет клейма, жжёного беспокоящего тавра от общества. Не сказать, чтобы всякий человек подчинялся всем общественным условностям – но всё-таки, хоть как-то – даже кровавый душегуб иногда страдает красотой и милосердием – к бабочке, котёнку ли, голубю. А оборотень, вновь рождённый, есть ничто – и наверное, в понимании наполненья души он и есть абсолютное зло, может сам сатана, или коготь его.

  Вот когда оборотень осознаёт себя уже не человеком а когтем сатаны, то страх в нём проходит – и появляется предвестие могучей силы. Это ещё не наслажденье, не упоение новым собой; но он уже понимает, что равных среди людей ему теперь нет – по собственной мощи, и по поддержке извне, которую он яво чувствует, являясь частью огромного непобедимого величия.

  И оборотень счастлив вступить в этот чёрный мир одним из товарищей: ведь зло благосклоннее добра – оно потворствует прихотям и капризам, соблазнам и искушениям – а безграничная вседозволенность всегда была липкой приманкой для слабой души, не желающей бороться за свою человечность. Осознав свою власть над людьми и внушаемый им ужас, оборотень навсегда поселяется во вновь обретённом теле. Навсегда – потому что он явно чутко осязает сущность, которой завладел, и не опасается её противодействия – так паук мягенько впрыскивает свой яд в муху, прежде бившуюся с врагом от предчувствия смерти – а теперь муха, разлагаясь и разносясь по артериям молькулами крови, сама становится пауком, и ей это нравится.

  В ту ночь над посёлком резко сменилась погода. Тёплый южный дуновей, ещё пару часов назад мягко обнимавший деревья за плечи, провожая ко сну, вдруг обратился северным шквалом, почти ураганом, который срывал ветви и сучья, оголяя трясущуюся от холода природу. На прежде звёздное небо наползла непроглядная хмарь: бледная луна, разочек мелькнув в росчерке молний меж тучами, тут же испуганно спряталась подальше от предступавшего на посёлок греха.

  В такую погоду страшен, ужасен огонь. Он как чума разносится свежим дыханием ветра, по пути превращая его в зловоние обгоревших деревьев, домов, и человеческих трупов, их жжёного мяса. Он пятнает своими патластыми красными лапами всё к чему прикоснётся, оставляя после себя только бледный пепел, чёрную золу, и с коричной сукровицей прах. Пожар в самом деле похож на алого петуха – его яркий гребень в великом гневе бъётся во все стороны света, призывая на могучую драку, а сквозь треск головешек словно бы слышится безумно отважное, но неумолимо угасающее кукареку! с хриплым посвистом смерти.

  В два часа ночи маленькая хатёнка рядом с большим двухэтажным домом враз озарилась высоким оранжевым пламенем. Огонь ударил из неё отовсюду: из окон, стёкла которых лопались с противным хрипом приканчиваемых свиней – из двери, сгустками кипящей беды ставшей похожей на врата в преисподнюю – с чердака, откуда искавшие спасения запалённые голуби возносились над крышей. Вернее, они только пытались вознести себя к небу слабыми крыльями, потому что под напором шквалистого ветра, почти урагана, все горевшие доски и ветошь, куски рубероида, и самих голубей, непреодолимой мощью стихии тащило к соседскому дому. Его оберегом на пути жестокого огня встал высокий забор, до времени удерживая на своём каменном теле заразную чуму озверевшего пламени – но когда внутри хатёнки взорвался газовый баллон, и она заполыхала вся, вместе с крышей – а казалось, что уже и с небом – то огненная геенна начала поглощать и дом, который смирённо поник, больше не в силах сопротивляться дьявольской заразе. Как будто обнявшись в красной своей любви и алой нежности, словно обретаясь единством души и тела на веки вечные, дом с хатёнкой исчезали под благородным покровом пламенной лавины, которая с достоинством природной неизбывной стихии уносила их в другие миры, времена.

  Вот я и всё рассказал, что сам знаю. Конечно, дедушка Пимен немножко приврал. Уж больно похожа его ужасная быль на мистические россказни Гоголя. Как будто он стоял в тени от пожарища, немощный весь-пеплом покрытый, среди беснующихся от страха людей – и вот из этой мрачной тени он сам видел, как на меловой горе, чёрным масонским треуголом вздымавшейся над посёлком, в свете полной луны, вдруг пробившейся из-за туч, возник тёмный образ огромного Басаврюка – и будто бы тот простёр руки к небу, собираясь подняться вознестись, а из земли, из самого тартара, к нему протянулись другие ручищи, костлявые да когтистые, и было их так много, что они легко утащили его в свою кипящую преисподнюю.