Золотое детство

I
Облака украдкой спустились с небес. Накрыв землю матовой дымкой, они щедро окропили траву и листья деревьев, оставили на шершавых ладонях лопухов крупные отполированные до блеска волдыри. Стоило налететь ветру, капли скатывались и разбивались о землю. Постепенно марево рассеялось, вернув миру привычный вид. «Колыма» — городской район, состоящий сплошь из бараков — проснулся. В утренней тишине загромыхали ведра, заскрипели двери уличных сортиров, послышались приветствия и обрывки разговоров. Когда солнечные космы запутались в кронах тополей, «колымчане» поплелись кто на работу, кто по делам, кто на широкое парадное крыльцо.

На деревянных ступеньках жильцы бараков, лузгая семечки, обсуждали последние события. В нашем «колхозе» особо выделялся дядя Ваня, невысокий человек мрачного вида. Он никогда не повышал голос, не ругался матом; лексикон его походил на своеобразное эсперанто. Фаланги дяди Ваниных пальцев украшали перстни с тайной символикой. Между большим и указательным на левой кисти — замер огромный жук. От запястья начиналась живопись из паутины, чертей, сидящих на месяце, и надписей типа: «Я выжил там, где мамонты замерзли». К плечу был «пришит» эполет. Остальная красота пряталась под майкой.

У дяди Вани росли исключительно золотые зубы. Стоило ему улыбнуться, как солнечные зайчики судорожно отскакивали от них и тонули в зрачках собеседника. Относились к нему с уважением, в котором присутствовала доля страха. Если между пьяными мужиками возникал конфликт, бабы звали дядю Ваню. Взглядом исподлобья и короткими фразами он успокаивал бузотеров. Жены у него не было. Поутру из его холостяцкой норы частенько выныривали незнакомые женщины и тенью исчезали в подворотне.

К детям дядя Ваня относился хорошо, показывал карточные фокусы и растолковывал их секрет. Ловкости его рук мог позавидовать любой фигляр. Пацанам постарше он травил байки о тайге, где медведь-прокурор устанавливал свои законы, а волчья стая нападала на козлов и других представителей животного мира.
— Дядь Вань, а куда корабль плывет, ты что, моряком был? — я разглядывал бригантину на предплечье соседа.
— Эх, Санька! — он гладил меня по голове. — Плывет кораблик мой туда, где нет закона и труда!
Я с завистью водил пальцем по татуировкам и мечтал сделать себе такие же. 

Однажды малолетний дружок наслюнявил химический карандаш и нарисовал на моем плече пароход с трубой, из которой валил густой дым. Я отыскал в шкафу майку, взял кружку с жиденькой заваркой и вышел на крыльцо. Присев рядом с дядей Ваней, отхлебнул «ослиную мочу» — так он ласково называл пойло, не являющееся чифирем.
— Ну, брат, даешь стране угля! — воскликнул пораженный дядя Ваня. — Иди, смывай партаки, пока маманя тебе уши не оторвала!
Я сплюнул сквозь дырку от выпавшего молочного зуба.
— Что она сделает? Я мужик в доме!

Вечером барак слушал, как матушка ремнем выбивает дурь из моих полушарий. На следующий день я появился чистый, аки агнец божий, в шортах и клетчатой рубашке.
— Ну что, говорил я тебе? — дядя Ваня обнял меня за плечи.
— Все равно, когда вырасту, нарисую!
— Ни к чему все это, Санек! — он поднялся и ушел к себе.
В тот же день по его душу явились милиционеры.
— Мам, а куда дядю Ваню увезли? — спросил я.
— Картинки дорисовывать. Видать, не все нарисовал!

Без дяди Вани ничего не изменилось. Жизнь в районе шла тихо и однообразно. Однажды всех поразил арест Дормидонта. Задержали Муму — так звали между собой глухонемого — за продажу самодельных игральных карт с фривольными картинками. При обыске у него изъяли порнографические журналы и фотоаппаратуру. Самого любителя «клубнички» упрятали в каталажку, где он мигом развратил сокамерников и был переименован в Дарью. Его жена, узнав об измене, подала на развод.
— Женщина с женщиной жить не может! — мотивировала она.
Глупая баба! Еще как может, но она об этом не догадывалась.
Муму отделался условным сроком, забрал барахло и навсегда покинул «Колыму».

Еще один известный в округе персонаж, Коля хромой, с рождения имел разные по длине ноги. Природный дефект очень отражался на походке, но совершенно не мешал танцевать. Заслышав музыку, Коля закладывал одну руку за голову, а другой месил воздух. Его ноги выписывали умопомрачительные кренделя; мозги от чрезмерного употребления алкоголя частенько давали сбой. Как-то Коля пустился в пляс перед духовым оркестром, сопровождавшим траурную церемонию. Родственники усопшего сделали ему внушение, но танцор не внял совету. Тогда его заволокли за сараи и накостыляли. Выписавшись из больницы, Коля стал тихим и неразговорчивым. С тоски он выпил какую-то гадость, выдавил из себя, как огнетушитель, пену и околел. Хоронили его без музыки: опасались, как бы поклонник Терпсихоры не выскочил из гроба и не устроил прощальный бенефис.

Вскоре отец получил квартиру. Распрощавшись с «Колымой», мы переехали на новое место жительства. В нашем дворе жил некий Спиридонов, дядька лет пятидесяти. Всех знакомых он уверял, что в его жилах течет чистейшая дворянская кровь. Нализавшись до помутнения рассудка, Спиридонов с презрением называл всех холопами. Как-то раз он лежал на скамейке и кричал на всю округу: «Шваль подзаборная! Вы мне ноги целовать должны!» На это заявление из кустов вышел интеллигент в мятом костюме. Не разделяя мнение Спиридонова, он справил малую нужду прямо на него. После сеанса уринотерапии барин предпочитал выступать с балкона. Во время очередного спича он был динамичен сверх меры. Сидевшие у подъезда старушки стали свидетелями великолепно исполненного сальто-мортале. Врачи отскребли с асфальта мозги Спиридонова, но запихать их на место поленились.

II

За окнами в конусообразном свете фонарей кружились снежинки. От ожидания праздника настроение было приподнятое; хотелось дурачиться и безобразничать. В прихожей тренькнул звонок. Я выбежал в коридор, чтобы первым встретить гостей. Отец оказался проворнее. Он отстранил меня и сам открыл дверь. 
С потоком морозного воздуха в квартиру ввалился Половинкин Кирюха, такой же оболтус, как я, и его родители. Пока взрослые разбирали сумки, мы любовались колючей красавицей, трогали картонных петушков и стеклянные шары. Под елкой, в сугробах из ваты, стоял Дед Мороз. Опираясь на деревянный посох, он молча наблюдал за происходящим. 

Кирюха улучил момент и стырил со стола кружок копченой колбасы.
— Пошли, марки покажешь!
Я достал из шкафа альбом. В дверь снова постучали. На этот раз пришли Ложкины. Пока взрослые обнимались, сюсюкались и осыпали друг друга комплиментами, сынок Ложкиных — вечно сопливый нытик — присоединился к нам. Мы внимательно изучали мировую живопись с изображением голых теток.
— Ух ты! — восторгался Ларик, слизывая языком вытекший из носа ручеек.
Родители уселись за стол и загремели посудой.
— Так, соловьи-разбойники! — Ложкин-старший вытер губы тыльной стороной ладони. — А не пойти ли вам в спальню?
— Да, мальчишки, идите туда. Тут взрослые разговоры, вам незачем это слушать! — поддакнула моя матушка.

Родители предались чревоугодию. Набитые животы спровоцировали акапельное пение: «Сотня юных бойцов, из буденовских войск…» — получалось вразнобой, но искренне. Помолившись, пустились в пляс. Весело щебетала на иностранном языке радиола.
— Разве под такие песни можно плясать? — искренне возмутился Ларик. — То ли дело «Валенки, да валенки».
Он с чувством изобразил, как выкаблучивается по пьянке его дедушка. В комнату заглянула Кирюхина мать. Взмыленная, с осоловевшими глазами, она напоминала загнанную лошадь.
— Ребята, кушать хотите?
— Только сладкого! — Ларик задумчиво ковырнул в носу.
Она пропала и сразу появилась, расцеловала нас жирными губами и сунула кулек с деликатесами. 

Мы играли в солдатиков, в шашки и уже хотели подраться, как в гостиной началась возня.
— Вы нас не ждите. Поешьте и спать ложитесь! Мы на площадь и к Ложкиным! — обрадовала моя мама.
Потолкавшись в прихожей, родители удалились.
Кирюха по-хозяйски уселся за стол. Намотав на рукав соплю, Ларик полез за соленым огурцом.
— Наливай! — развязно сказал он, шмыгая носом.
В отсутствие взрослых мы выглядели не хуже их, а чем-то даже и лучше. Слава богу, родители об этом не догадывались. Кирюха слил недопитую водку из стопок в бокал, а затем разделил на троих. Каждому досталось граммов по двадцать. Ларик выдохнул и опустил в рюмку бесподобно-длинный язык.
— Фу, гадость! Как они ее пьют? Лимонад в сто раз вкуснее!
— Пей, а то так и останешься недоразвитым! — Кирюха сделал глоток и поперхнулся.
На его глазах выступили слезы. Изображая пьяного, он вытащил из оставленной на столе пачки папироску. Ларик чокнулся со мной, и мы хлебнули взрослой жизни. Вонючая, противная на вкус жидкость обожгла глотку. С трудом вздохнув, я запил ее компотом. Растягивая слова, Ларик прогнусавил:
— Шура, ты меня уважаешь? — и полез целоваться.

Лобызаться с сопливым собутыльником не хотелось. К тому же я не опьянел. А может, просто не понял этого. Освободившись от объятий, я забрался на кровать с панцирной сеткой. Прыжки на ней доставляли ни с чем не сравнимое удовольствие. До потолка было рукой подать, хотелось взлететь как можно выше. Родительское ложе стонало, не догадываясь, что на нем происходит совершенно не то, к чему оно привыкло. Ларик откинулся на спинку стула и запел голосом нетрезвого забулдыги:
— У Печоры, у реки, где живут оленеводы…
Кирюха подсел к нему. Подперев щеку рукой, он пытался выговорить запретные слова. Стоило с его губ слететь первому слогу, как он начинал озираться, понимая, что береженого бог бережет.
— Моя-то — что учудила, представляешь?! — Ларик прервал пение. — Нашла заначку и давай гундосить, мол, платок ей новый нужен, а я деньги семейные замылил!
— Все бабы одинаковы! — Кирюха уронил на стол голову.
Ларик потрепал его по плечу. Приятель не реагировал. Тогда, опираясь о стену, он пошел в туалет. 

В коридоре Ложкин упал и громко выругался матом. Такой прыти от него мы не ожидали. Кирюха выскочил из-за стола и с восторгом посмотрел на героя. Спрыгнув с кровати, я тоже подошел к Ларику.
— Вообще ноги не держат! Зинка, сука, дай горшок!
Зинки рядом не было. Мне с Кирюхой не оставалось ничего другого, как помочь товарищу подняться. Повиснув на наших хи-
лых плечах, он окинул прихожую маловыразительным взглядом.
— Оставьте меня, мужики, я в печали великой! — наигранно икнув, Ларик поспешил упасть снова.
Щелкнул замок. Ложкин моментально протрезвел. Пустив из ноздри порцию киселя, он юркнул в комнату, лег на кровать и прикинулся спящим. Мы с Кирюхой последовали его примеру.
— Даже будить неохота! — прошептала тетя Зина. — Сынуля, просыпайся, маленький. Домой пойдем!
Потирая глаза, Ларик зевнул и присел на кровати. Следом за Ложкиным «разбудили» нас с Кирюхой. Когда друзей увели, я перебрался в спальню. Мысль, что отец обнаружит исчезновение недопитой водки, страшила. Но эта мелочь не привлекла его внимания. Утром под елкой меня поджидал заводной грузовик. Дабы не лишиться водительских прав, со спиртным пришлось на время завязать.

III

Первого сентября по дороге в школу я пинал консервную банку. Она мелодично громыхала, вызывая явное недовольство прохожих. В конце концов, я запулил ее в кусты: «Футболом много не заработаешь!» — как же я ошибался!
На торжественной линейке нравоучительно звучала речь завуча о пользе образования и широких перспективах, которые оно открывает. В метре от меня стояла новенькая ученица. Ее голову украшали косички, закрученные в толстые баранки. Девочка настолько мило выглядела, что мои мозги озарила ошеломительная мысль: надо срочно жениться! Я осторожно приблизился и огрел будущую супругу портфелем. В ответ она треснула меня так, что конопушки осыпались на асфальт. В этот миг я отчетливо понял смысл поговорки: «От любви до ненависти — один шаг».
К огромному сожалению, интерес к барышне проявил не только я. Конкурентом в борьбе за руку и сердце был второгодник Кашин. Соперничество с каждым днем росло. Чтобы устранить недоразумения, нам пришлось выяснить отношения на пустыре за школой. Украсив друг друга «фонарями», мы так и не достигли компромисса. Более того, наши взаимоотношения приобрели статус войны.

Бросив портфель у порога, я прошмыгнул на кухню. Мать посмотрела в мои «подведенные» глаза и спросила, что случилось.
— Женюсь скоро! — я обнял опешившую родительницу. — Надо бы список приглашенных составить.
— Господи, кого я родила?! Жениться во втором классе вздумал! Где жить-то собираетесь? — она потрепала меня по вихрам.
— В спальне! Она будет помогать тебе по хозяйству и делать за меня уроки! — подвел я черту.
Оставалось убедить отца. Он должен был со дня на день вернуться с трудовой вахты. Без его благословения я считал брак недействительным. Моя любовь прыгала через скакалку и не догадывалась, какая радость ей уготована судьбой. 

За счастье в личной жизни мне приходилось постоянно сражаться с отстающим в умственном развитии Кашиным. Синяки на физиономии регулярно обновлялись и переползали с одного места на другое. Несмотря ни на что, я продолжал ухлестывать за своей избранницей — дергал за косички и щипал. Она всячески избегала общения. «Молодая еще! — думал я. — Пусть немного поумнеет, женюсь попозже!» Но фортуна заложила крутой вираж — возлюбленная укатила с родителями на крайний север и осталась старой девой.

IV

В полумраке подъезда я увидел нечто. Оно валялось под батареей и притягивало взгляд. Борьба с искушением не дала положительных результатов: сигаретный «бычок» насмерть забодал мою силу воли. Стряхнув с фильтра соринки, я закурил. Клубы дыма наждачкой ободрали глотку. Пустив из ноздрей ядовитые струи, я собрал глаза в кучу и заметил, что повзрослел сантиметров на двадцать. Во всяком случае, мне так показалось. Ноги плохо слушались. Поднимаясь по лестнице, приходилось цепляться за перила.
— А ну-ка дыхни! — мать подозрительно глянула на меня.
Звонкий подзатыльник усилил шум в голове. Сантиметры, на которые удалось подрасти, тут же исчезли, прихватив с собой еще с десяток. Я снова стал маленьким и щуплым.
— Почисть зубы! — приказала мать. — Что дальше будет?

Размазывая по зубам горький «Помарин», я мечтал стать взрослым.
— Все равно пахнет! — мать замахнулась, но как-то обреченно.
Я схватил тощий портфель и побрел за знаниями. Малолетний Ильич с укоризной выглядывал из октябрятской звездочки. Ленин стыдился висеть на прокуренной груди, то и дело отстегивался и норовил убежать в «Разлив». Пришлось снять и засунуть его в карман. У школы я прицепил значок на место — без этого «аусвайса» к занятиям не допускали.
Сосед по парте Юрка Крунин хитро улыбнулся. Оглянувшись, шепнул мне на ухо:
— Сегодня конфет нажремся! Перед уроками я похвалился, что мне подарили попугая, но болтает он только за гостинцы!
После занятий весь класс направился к Крунину.
— Ждите здесь, — сказал Юрка. — Попугай при скоплении народа теряет дар речи. Я его с балкона покажу.
Мы собрали сладости и поднялись к нему домой.
— Ну, показывай попугая! — сказал я.
— Ты что, не понял? Нет никакого попугая! — Юрка выглянул в форточку. — Ребята, попугай спит. Представление переносится.
Одноклассники недовольно загалдели и разбрелись.

Учиться ужасно не хотелось.
— Писать, считать умеем. Этого достаточно, чтобы получить зарплату и расписаться! Пойдем, как дядя Гриша, грузчиками работать. Вон у него какие мышцы отросли! Да он любого инженеришку в бараний рог согнет!
Мы с Юркой и Вовкой Булкиным — еще одним олухом из нашего класса — поклялись, что пятерки получать не будем принципиально. А кто из нас нарушит слово, тот будет нещадно бит. На уроке пения Булкин забылся и старательно вытягивал: «Раненная птица в руки не давалась...» Слушая плач Ярославны, я отчетливо видел, как Булкин наматывает на кулак красные сопли. Учительница сравнила его с Робертино Лоретти и поставила запрещенную оценку. Участь Булкина была решена! После школы солист погорелого театра дал стрекача. Мы гнались за ним до помойки. Но он не курил и бегал, как сайгак. Пришлось запустить ему вдогонку осколок кирпича.

Завуч за уши заволокла меня и Юрку в класс. Коллектив презрительно молчал. У своей парты, гордо подняв забинтованный кокон, стоял великомученик Булкин. От его повязки исходило ослепительное сияние. Казалось, будто вокруг головы сверкает нимб. Нам впаяли по «неуду» за поведение и вызвали родителей на педсовет. Завуч дала команду «отбой». Класс хлопнул крышками парт и приступил к изучению родной речи, ненормативным вариантом которой мы с Юркой владели в совершенстве. С того дня Вова для нас не существовал.

Листва пожелтела, но еще крепко держалась за ветки. Теплая осень не сдавала позиций. После школы мы носились по двору, гоняли мяч или лазали на чердак за голубями. Как-то в воскресный день к нам подошел Валерка. Он был старше нас на год и считался во дворе заводилой.
— Пацаны, пошли из «мухобоя» стрелять! — из-под его рубашки выглядывал самодельный пистолет. — Вчера весь день мастерил!
Мы побежали в карьер за домами, надеясь, что и нам выпадет счастье пальнуть из самодельной волыны. Витька по кличке Жиртрест внимательно рассмотрел самострел.
— Ха-ха! У него ствол кривой! Хрен куда попадешь!
— Снимай штаны. Если промажу, ты мне сто щелбанов! — предложил Валерка.
Витькина задница ехидно уставилась в лицо смерти. Я представил, как она выстрелила первой и убила посрамленного Валерку.

Хозяин «мухобоя» отсчитал десять шагов, чиркнул коробком об спичку, прижатую к отверстию в стволе. Громыхнуло прилично! Жиртрест, путаясь в приспущенных штанах, пробежал пару метров и свалился в лужу. После этого случая Витька перестал с нами разговаривать. Дробина из его седалища вышла самостоятельно, без врачебного вмешательства, но отношения испортились надолго — недели на полторы.
Небо все чаще хмурилось, спрыскивая городок водяной пылью. Я смотрел в окошко на чавкающие грязью самосвалы и мечтал о скорейшем приходе зимы. С нетерпением ждали ее и войлочные башмаки «прощай молодость», заблаговременно приобретенные для меня матушкой.

V

Зима пришла ночью, осторожно ступая пушистыми лапами по окоченевшим тротуарам. Ее белоснежный покров спрятал под собой осеннюю слякоть. Довольный ее приходом, я нацепил боты и выскочил во двор. На снежную бабу материала не хватило. Слепив из манны небесной пушечное ядро, я прицелился и попал в облысевший тополь. От смертельной раны тот умер стоя, но никто этого не заметил. Вот если бы он рухнул и раздавил новенький соседский «жигуль»! Тогда бы крику было как на похоронах.
Сверкая галошами, подбежал Валерка.
— Мне на день рождения обалденную пушку подарили. Айда, постреляем в солдатиков.
«Отчего же не пострелять, коли приглашают?!» — подумал я. У Валерки мне раньше бывать не доводилось. Аккуратно разувшись — один ботинок остался лежать у двери, другой долетел до зала — я сбросил пальтишко и поспешил к месту боевых действий.
То, что находилось в комнате, заставило забыть об убийстве оловянных гвардейцев. У стены стояло настоящее пианино. У меня имелся опыт игры одним пальцем. Но то было давно, в детском саду, и пианино было игрушечным, а здесь... Я подошел к инструменту, приподнял крышку и ударил по клавише. Волшебный звук заполнил все вокруг. Утонув в затухающей волне, я забыл цель визита и стал ловко музицировать двумя руками. Ко мне присоединился Валерка. Дом замер в ожидании катастрофы.

С первыми аккордами бюстик Петра Ильича ожил и пополз по гладкой поверхности пианино. Казалось, что он пританцовывает и пытается что-то подсказать. Но в советах мы не нуждались. На нас снизошло вдохновение. Одну мелодию сменяла другая, еще более красивая и торжественная. Валерка играл то пальцами, то, проявляя недюжинное мастерство, колотил по черно-белым зубам кулаками.
— Может, ноты поставим? — он вытер выступивший пот.
— На кой ляд они нам? С ними только неучи играют! — я поплевал на ладони и с остервенением продолжил музицировать.
В самый разгар концерта, когда озарения сходили одно за другим, в квартиру ворвалась раскрасневшаяся сестра Валерки. Безобразно шлепая губами, она предприняла попытку задуть вспышку гениальности. Что тут скажешь? Посредственные люди всегда завидуют одаренным и стараются нагадить им любым способом. Валерка возразил. Бюст Чайковского полетел в сестрицу со скоростью света, ударился лысиной об косяк и закатился под полку с обувью. Сестра исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Играли мы великолепно. По батареям весело барабанили соседи. Подыгрывая нам, они желали присосаться к чужой славе самым примитивным образом. Из небытия нарисовался Валеркин папаша: человек невоспитанный, далекий от искусства. Он пинком придал сыну такое ускорение, что тот преодолел земное притяжение. В воздухе запахло грозой. Шементом накинув пальтишко, я выскочил из квартиры. В ушах застыл предсмертный крик музыканта: Моцарта не отравили, его запороли ремнем! Но история об этом стыдливо умалчивает. По дороге домой внутренний голос подсказывал: «Музыка — твое призвание. Скажи матери, пусть купит рояль!»
Хлебая щи, я крутанул ручку радио. Из динамика хлынула шестая симфония Шостаковича. Я слушал и понимал, что до нас с Валеркой Дмитрию Дмитриевичу, ой как далеко!

VI

На улице стояли холода. Морозить сопли с хоккейной клюшкой желания не возникало. Чтобы не скучать, я отправился к Юрке Крунину. Он приветствовал меня жестом патриция.
— Вчера мать кактус притащила. Говорит, он цветет раз в двести лет! Вот бы посмотреть, какие у него пестики, тычинки!
Из горшка торчал покрытый колючками сплющенный огурец.
— Судя по его размерам, ты до его цветения не доживешь! — обрадовал я товарища.
— Может, землю удобрить, чтоб быстрее вырос? — юный мичуринец почесал за ухом.
Тут у меня родилась идея.
— Давай его мясным бульоном поливать. В нем все полезные вещества есть, мне мать говорила!
Юрка задумчиво посмотрел на кактус.
— Неплохая мысль. Он же не верблюд, чтоб одной водой питаться, ему витамины нужны!
С того дня Юрка подкармливал кактус щами, куриным бульоном и киселем. 

Среди недели я навестил его. Неприятный запашок подсказывал, что пора объявлять траур.
— У тебя где-то мышка сдохла!
— Мать тоже принюхивается. Понять не может: откуда несет?!
— А кактус как? Растет?
— Незаметно что-то. Желтеть начал! — Юрка вздохнул. — Это не мышка, это от него воняет!
Ковырнув жирную землю, мы увидели недовольно извивающихся червячков. Они уже обжились и, кажется, заводили семьи.
— Фу, какая гадость! Это от них вонь! — подытожил ботаник.
— Да уж, развел ты антисанитарию! Давай этих глистов лекарствами отравим! Таблетки растолчем и с водой размешаем.

После лечебных процедур кактус захирел окончательно. Его колючки уже не топорщились в разные стороны, а сникли и не выражали стремления к жизни. Червячки не сдохли. Видимо, у них был хороший иммунитет. Запах в квартире становился тяжелее.
В воскресенье потеплело, и мы с пацанами гоняли шайбу по укатанной машинами дороге. Из подъезда вышел Юрка. Он держал горшок с трупом кактуса. Я подбежал, чтобы посочувствовать и выразить соболезнования.
— Все, помер! Мамка говорит, что протух. Только от чего — понять не может. Я не стал ей говорить, что он отравился. А то б она мне шею намылила!
— Зато теперь дома вонять не будет! — успокоил я его.
Юрка похоронил кактус в мусорном баке и встал на ворота. Ботаника нас с тех пор не увлекала.

VII

Каникулы только начались, и наслаждение от долгожданной свободы пьянило разум. Я еще хотел понежиться в кровати, но в дверь забарабанили. На пороге стоял запыхавшийся Юрка.
— Дрыхнешь?! Сейчас Жиртрест в космонавты готовиться будет! Одевайся, у оврага уже весь двор собрался!
Мероприятие вселенского масштаба пропускать было глупо. Натянув трико с футболкой, я поспешил к месту запланированных испытаний. У края оврага стояла огромная деревянная кадушка. Из нее выглядывал матрас, подобранный на помойке. Разводы на нем свидетельствовали о подмоченной репутации. Около «центрифуги» толкались Валерка и будущий космонавт. Другие пацаны дымили окурками.
— Ну что, по машинам! — скомандовал Валерка.
Жиртрест залез в бочку. Когда он устроился, мы помогли ему расправить подушку безопасности.
— Эх, и воняет! — сморщил нос испытатель. — Запускайте!
Юрка с Валеркой опрокинули кадушку и столкнули ее со склона. Набирая скорость, она полетела вниз, подпрыгивая на ухабах. Мы с воплями бросились следом. 

Ломая кустарник, экспериментальная капсула пролетела метров двадцать, достигла дна и остановилась. Из нее с трудом выполз будущий покоритель космоса. Жиртрест напоминал пьяного Диогена. Стоило Витьке подняться, как его повело в сторону, и он упал. Немножко полежав, испытатель присел, посмотрел на нас шальными глазами и снова попытался встать. Попытка не удалась: Земля продолжала кружить по орбите.
— Вестибулярный аппарат никудышный! — подвел неутешительный итог Юрка. — Придется продолжить тренировки!
— Нет, я больше не могу. Тошнит! — Витька растянулся на траве. — Шофером буду, как батя!
— А болтал: «Вы меня по телевизору смотреть будете! В космос улечу!» Балабол жирный! Иди, штаны переодевай, Гагарин! — Валерка сменил тон и голосом диктора объявил: — Говорит и показывает Москва! Сегодня утром, проходя испытания в центрифуге, летчик-космонавт Витька Жиртрест справил под себя нужду и принял решение стать говновозом, как его папаша!
— Пацаны, — мямлил Витька. — Айда на речку! Пока дойдем, штаны высохнут! Только никому не говорите. Я вам за это килограмм ирисок куплю!
— За килограмм ирисок мы скажем, что ты в бочке до Лукьяновки докатился, где был встречен хлебом и солью.
Юрка вытащил из кармана папироску, прикурил и пустил ее по кругу. Мы не спеша отправились к речке. Жиртрест плелся сзади, соображая: где взять рубль, чтобы оставить тайну мокрых штанов неразглашенной.

VIII

Пулей пролетело время. То, что детство будет вечным, уже не казалось. Классе в седьмом у девочек на груди выросли интересные бугорки. Самые впечатляющие были у Катьки Мардашевой. Юрка не сдержался и потрогал их, за что был награжден оплеухой. Когда ее звон рассеялся, Юрка объявил, потирая щеку:
— Настоящие! Я думал — поролона напихала!
Все-таки несправедливо матушка-природа распорядилась в отношении сильного пола! Девчонки хорошели на глазах, мы же супротив них выглядели детьми. Сейчас это кажется смешным и несущественным, а в то время становилось не по себе. Навязчивая мысль, что взросление затормозилось, доставляла душевные страдания и порождала сомнения в полноценности.

Через год у нас появился новый ученик. Он приехал с Украины и ворковал с мягким южным акцентом. Но это — ерунда! У него росла борода! Разумеется, не такая могучая, как у Деда Мороза, но все же! Нежный пушок настойчиво пробивался на поверхность. Гриша гордился им и не сбривал. Вскоре он стал похож на юного бомжа. Классная руководительница сделала ему замечание. Гриша не отреагировал. Перед ним стояла цель — обрасти как Робинзон Крузо. На худой конец, отпустить буденовские усы.
Все пацаны в классе мечтали ощетиниться подобным образом и начали скоблить подбородки отцовскими станками, но ожидаемого результата не достигли. Вероятно, у Гриши развивался синдром преждевременного старения. В конце концов, терпение педагогов лопнуло. Родителей бородатого мальчика вызвали на педсовет и приказали побрить его насильно. На следующий день он ничем не отличался от однокашников. Но это на первый взгляд. С загадочным лицом Гриша пригласил нас в туалет, где демонстративно приспустил штаны. Мы оцепенели! Борода странным образом перекочевала в трусы! Подобного фокуса никто не ожидал!

Из памяти давно стерлись дурацкие переживания. Встречая располневших, обезображенных семейным уютом бывших одноклассниц, я думал: как жаль, что золотое детство кануло в вечность. Время до неузнаваемости деформировало нашу внешность и радикально изменило отношение к жизни, а некоторых друзей и вовсе вычеркнуло из своих списков.