Любовь на колёсах глава 6
Про Сашку можно писать вечно. Он прожил короткую, счастливую и переполненную приключениями и чувствами жизнь. Его не стало в двадцать восемь лет. Всего лишь двадцать восемь лет. Много? Мало? И то и другое. Ушёл быстро, наверное, легко… Он не хотел становиться старым, считал жизнь после тридцати издёвкой и «мечтал» быть похороненным у дороги. Всё выполнили точно. Но в моих мыслях и в каждой моей клеточке он живёт до сих пор, помогает мне, любит, шутит и подтрунивает.
Утром в аэропорт приехали дружной пьяной кодлой. Пьяные были все, кроме, теперь уже нашей с Сашкой дочки, Ольки. Олька шустрая, толстая, болтливая и маленькая. Сашка познакомился с ней просто, особо не сюсюкая, подошёл и сказал: «Привет, дочура. Прости, что долго не приезжал. Служба, видишь ли». Дочура вытаращила на новоявленного папа огромные карие глазёнки, подёргала его за щёки, нос, пнула на всякий случай по ноге и прыгнула на шею с воплем: «Чё привёз, папа?!» Дед с бабкой почти в обмороке, Сашка лыбится. Так что в аэропорту Олька ходила за папаней хвостом, доставала вопросами, счастливо заглядывала в глаза. Папаня таскал её на руках, крутил, вертел, радовался. Улетали втроём. Провожающих набралось человек тридцать.
Так как время до посадки оставалось много, все направились в столовку, вытащили коронное питьё на орешках, заказали закуску и чуть не пропустили вылет, потому что напрочь забыли, для чего здесь собрались.
Посадив Ольку на плечи и запустив меня впереди, что б перед глазами была, Сашка пёр чемоданы и на ходу пытался достать билеты и паспорта. Это получалось плохо, т. к. Олька отпинывала его руки и заливалась оглушительным смехом где-то в контроктаве. Доскакав до стойки регистрации, Сашка поставил Олёшку на пол, судорожно рыская в карманах и озираясь по сторонам, орал: «Оля, вон иди оттуда! Щас уедешь с чемоданами». А Оля, как волчок, крутилась возле чёрной ленты, по которой катились наши сумки и вопила: «Там маня кука!»
Девчонка за стойкой нервничала, регистрация заканчивалась. Я полезла за кукой. Меня шуганул какой-то мужик, Сашка побелел и, собрался было уже спросить у мужика, «зачем ты это сделал», как раздался радостный трубный Олькин басок: «Кука, Сука. Сука» Регистраторша укоризненно глянула на дебильных родителей, а Олька рванула к выходу из аэропорта, «матерясь» и подпрыгивая. Я скакала за ней, Сашка топал следом, регистрация почти закончилась.
В дверях топтался дед. В руках держал куклу и поросёнка Хрюшу. Олька взвизгнула на весь аэровокзал: «Дед! Сука! Сука!» Я покраснела. Сашка начал истерично хихихать, сползая на пол. Олька прижала Хрюшу к себе, гладила его и приговаривала: «Сука, сука, сука». Сашка зашёлся в икоте. Я врезала ему по спине, подхватила Ольку и только собралась рвануть на регистрацию, как дед цапнул меня за юбку и начал: «Вот, Саша, она ведь меня, эта Олька, как опозорила. Вёл её в садик, а там зоопарк, ну, забор деревянный, а в заборе щёлочка. Вот. А в щёлочку видно зверушек. Ну, думаю, пусть дитё посмотрит на зверушек. Приподнял я её, а она смотрит и орёт „Ибут! Ибут!“, да, понимаешь ли, так громко орёт. А люди на работу идут. Оглядываются. А что мне делать. Я давай тоже орать, мол, да, Олечка, верблюд, верблюд. Но разве ж эту трубу переорёшь. Стыдно было. Ты уж не обижайся».
На регистрацию успели. В самолёте мы с Олькой дружно засопели. Она на коленях, я на плече у Сашки. Сашка сидел довольный, изредка выпускал гоготок, вспоминая «суку» и приговаривал, гладя наши головы: «Во, блин, чумой обзавёлся! Ёлы-палы…»