Потолок

До чего же высокие потолки встречаются в некоторых домах! Они будто подчеркивают статус живущего под ними человека. Если низкий потолок давит, ворует свободу пространства, вынуждает пригибаться, то высокий — наоборот, раскрепощает. Это покажется странным, но так оно и есть.
Служебная квартира Якова Львовича Гофмана обладала удивительно высокими потолками. Чтоб до них дотянуться, необходимо было поставить на стол табурет, а сверху бросить стопку журналов, — небо с лепниной, а не потолок! Дом, в котором проживал Гофман, принадлежал эмигрировавшему фабриканту. В нем остались мебель, посуда и всякая необходимая в хозяйстве мелочевка.

Гофману принадлежала большая, светлая комната с посудным шкафом, диваном и круглым дубовым столом на массивной ноге. Муаровые портьеры с золотым шитьем прикрывали узкие вытянутые окна. Они еще хранили привкус роскошной жизни с легким запахом табачного дыма. Над столом висела бронзовая люстра, похожая на перевернутую царскую корону. Электричество с некоторых пор давали редко, приходилось использовать керосиновую лампу, свет от которой бликами танцевал на хрустальных подвесках и отражался в застекленных дверцах шкафа.

Яков Львович, вернувшись со службы, бросал на стол фуражку, снимал портупею и устало опускался на стул. Обхватывал лысую голову руками, мял ее, как кусок пластилина, мысленно прокручивая события минувшего дня. Зная должность Гофмана, жильцы других комнат вели себя тихо, как мыши. Порой казалось, что их нет совсем. Передвигаясь по общему коридору, они на цыпочках преодолевали участок около таящей опасность двери и прятались в своих норах. При встрече Гофман протыкал соседей острым, не оставляющим надежд на спасение взглядом и сухо выстреливал: «Здравствуйте!» Служил он в организации, от названия которой у многих тряслись поджилки. Его кожаная тужурка цвета запекшейся крови вселяла ужас, скрип начищенных сапог напоминал хруст перемалываемых костей.

Гофман вырос в семье лавочника. С юных лет, с тех самых пор, как его стали заставлять подавать оберточную бумагу или бечевку для перевязи, он испытывал отвращение к торговле. Яша всячески противился родительским планам и не желал продолжать отцовское дело. Ему было совестно за отца. Глава семьи при появлении покупателя менялся на глазах, превращался из хозяина в слугу: заискивающе смотрел на посетителя, с улыбкой предлагал товар и готов был целовать руки ради того, чтобы у него что-то купили. При этом он покрикивал на мать, заставлял ее принести то одну коробку, то другую. Покупатель без всякого интереса рассматривал предложенные вещи. В лучшем случае, покупал какую-нибудь безделушку, за что отец кланялся. В худшем — уходил, не попрощавшись, унижая тем самым отца еще сильнее.

«Стоит ли жить для того, чтобы прислуживать? — думал юный Гофман, убирая непроданный товар на полки. — Все люди — братья и должны быть равны!» Бунтарские мысли о переустройстве мира кровавым туманом оккупировали его кудрявую голову. Яша много читал всякой всячины и пришел к заключению, что пора бы восстановить справедливость.
— Яша, без революции мир проживет тысячу лет и ничего не потеряет! Но он и дня не протянет без куска душистого мыла, пудры или одеколона. Мир нуждается в комфорте, а не в смертельных кульбитах политики. Не дай ему погибнуть, мой мальчик!
Сын лавочника не внял советам отца, вернее, плюнул на них и стал посещать тайные кружки, где набирался опыта по ведению подпольной борьбы. Его неоднократно заметала жандармерия, но папаша выкупал отпрыска, надеясь, что тот одумается. Возможно, Гофман и угомонился бы, но грянула одна революция, потом — другая, а следом — гражданская война.

Огненный вихрь смутного времени смел с Яшиной головы черные кудри и зажег в глазах адский пламень, отчего они стали красными, как знамя революции. Воевать на передовой Гофман считал уделом пушечного мяса, себя он видел в совершенно другой роли. Ему довелось немного побыть в шкуре комиссара, поучаствовать в операциях по ликвидации небольших белогвардейский отрядов, но это было не то, чего он хотел. Будто читая его мысли, в задыхающейся от братоубийственной войны стране новая власть образовала Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. В ней Гофман и разглядел свое призвание. «Победа над врагом не требует особых церемоний!» — полагал он и выносил однообразные приговоры. Пойман за спекуляцию, бандитизм или пособничество — добро пожаловать к стенке! Ничего страшного Гофман в этом не видел: сложившаяся обстановка диктовала железные правила игры. Он очень быстро освоился в мутной воде и проявил незаурядное стремление к уничтожению преступного элемента. Ему доверили небольшое отделение ЧК на окраине города. Вместе с Гофманом революционную справедливость восстанавливал латыш Бурбулис, отличавшийся завидным хладнокровием. Если Гофман изредка позволял себе либеральничать, то Бурбулис недовольно покачивал белобрысой головой и брал инициативу в свои руки.

День начался обыкновенно: в полутемный, холодный кабинет Бурбулис втолкнул худощавую женщину. Перепуганная насмерть, она комкано объясняла нелепость своего положения.
— Наган я нашла в кустах у дороги. Решила его на хлеб обменять. — Баба упала на колени, по-собачьи подползла к Гофману.
Она уткнулась лбом в заплеванный пол и стала голосить, давя на жалость. Гофман брезгливо посмотрел на нее, подошел к окну. За треснутым стеклом ржавела осень. Хотелось горячего крепкого чаю, тишины и одиночества. Вернувшись на место, Гофман заполнил протокол задержания.
— Закрой ее в камеру. Пусть посидит до утра, подумает.
Бурбулис схватил женщину за шкирку и поволок к выходу. Она изо всех сил упиралась, умоляла отпустить. Вскоре латыш вернулся и вытащил из кармана экспроприированный у женщины платок. Осмотрев его, разорвал на две части. Опустился на стул и стянул сапоги. Резкий запах пота заставил Гофмана поморщиться. Латыш неторопливо намотал обновки, обулся. Широко улыбаясь, он потопал ногами — проверил — хорошо ли сидят сапоги. Затем поднял с пола вонючие портянки и бросил их в бадью для мусора.

Со двора послышалось рычание «Магируса», прикрепленного к отделу. Хлопнула дверь. На полусогнутых ногах в кабинет влетел мужик с перекошенным лицом. Его подбородок, заросший рыжей щетиной, лихорадочно трясся. Не зная, кто здесь главный, арестованный испуганно перекидывал взгляд с Бурбулиса на Гофмана. Следом, громко смеясь, в кабинет ввалились два матросика, присланные на подмогу. Залихватски сбитые на затылок бескозырки, распахнутые бушлаты, из-под которых выглядывали «полосатые души», придавали хозяевам Балтики вид отпетых головорезов.
— Побрякушками торговал, ханурик! — один из морячков положил перед Гофманом газетный сверток.
Тот бережно развернул его, взял перстень с зеленым камнем, поднес к сливоподобному носу.
— Стоящая цацка! — Яков Львович осмотрел остальные драгоценности и начал составлять опись.
Он спросил фамилию, имя, отчество задержанного.

Словно не слыша вопроса, мужик канючил:
— Помилуйте, ради Христа! Никого я не грабил!
— Откуда ж золотишко? Небось, нашел?
— Нашел, начальник! Нашел! — мужик стал креститься, наивно полагая, что Господь поможет.
— Верю, верю. Сегодня день удачный: все что-нибудь находят. Одна — наган в кустах, другой — золото на дороге. — Гофман спрятал изъятое в облупившийся сейф, повернулся к Бурбулису.
— Проводи товарища.
Латыш с акцентом пропел:
— Ну, пойдем! — он развернул мужичка, подтолкнул к дверям.
Яков Львович дождался, когда они покинут кабинет, исподлобья глянул на матросню.
— Марафетом не богаты? Что-то силы на исходе.
Нептун с обветренным лицом протянул серебряную пудреницу.
— Бери все. У нас еще есть.

Голова ныла. Гофман прошелся по комнате, достал из буфета графин: «Взбодриться, что ли?» Он смешал спирт с марафетом и выпил. Выдохнул, сомкнул веки. Накопленная за день усталость незаметно сдала позиции. Боль в затылке исчезла. Память воскресила бабу, пойманную с наганом. Гофман где-то видел ее, но где, вспомнить не мог.
Бессонные ночи, изматывающие рейды по притонам, допросы и мордобой совершенно выхолостили память, превратили все лица задержанных в однообразное месиво. Не разуваясь, Гофман лег на диван, прикрыл глаза рукой. «Боже, день за днем одно и то же — слезы и кровь. Жернова дьявольской машины крутятся безостановочно, не оставляя шансов на нормальную жизнь. Жестокость, возведенная в ранг повседневного быта, порождает безразличие к чужим судьбам, а порой — и к своей собственной. Кто я? Звено бесконечной цепочки зла или ненароком прицепившаяся к нему соринка? Но как обуздать преступность, не прибегая к насилию? Только страх берет за горло и заставляет соблюдать закон. Если человек уверен, что все сойдет с рук, он пустится во все тяжкие. Так было, есть и будет. Никакие пряники не заменят кнут!» — Яков Львович поднялся, плеснул в стакан адский коктейль.

Под небом зарождалось утро. Гофман только вздремнул, как в дверь постучали. На пороге стоял Бурбулис. Привычно скалясь, он пожал протянутую Яковом Львовичем вялую руку.
— Пойдем в отдел, — латыш заговорщицки подмигнул. — Ты главный, вот и решай, что делать.
Свежий от дождя воздух слегка взбодрил, но голова оставалась тяжелой. Каждый шаг отдавался в ней тупой болью.
— Матросики давеча вызвались подежурить… — Бурбулис хотел продолжить, но Гофман перебил его:
— Разберемся.
Гофман спустился в разбитый на тесные камеры подвал и при свете лампы рассмотрел истерзанное тело задержанной накануне женщины. Она лежала, широко раздвинув ноги, покрытые многочисленными синяками. Отверстие от пули кокардой украшало лоб бабы. В углу сидел рыжебородый мужик. Если бы не запекшаяся в его волосах кровь, то, казалось бы, что это законченный пропойца уронил на грудь буйную голову.
— Где они? — прохрипел Гофман, накрыв покойницу ее же кацавейкой. — Совсем оборзели, черти!

Откуда-то со дна памяти всплыл юный красноармеец, распятый казаками на амбарных воротах. Свесив остроконечные щупальца, его голову покрывала вырезанная из спины звезда. Около него, на земле, сидела растрепанная девка. Она не плакала, лишь вздрагивала и перебирала пальцами подол длинного платья. Только сейчас Гофман узнал ее в изнасилованной женщине.
— За машиной пошли. Сбросят трупы в речку — и концы в воду, — Бурбулис потряс Гофмана за плечо. — Пойдем наверх, я чайком разжился.
Чекист не сводил бессмысленный взгляд с убитых.
— Что ты около них танцуешь, или панихиду решил справить?
Смех латыша вывел Гофмана из равновесия. Притаившаяся в душе ненависть к ошалевшему от вседозволенности человеку искала выход. Начальник отдела расстегнул кобуру.
— Ты чего себе позво…

Глухой выстрел оборвал никчемный вопрос. Бурбулис выкатил удивленные глаза, повалился к ногам Гофмана. Послышались торопливые шаги, Гофман развернулся. Бравые морячки застыли в дверях и не понимали, что стряслось. Начальник отдела без заминки разрядил в них барабан, перешагнул через вздрагивающие в агонии тела и поднялся по лестнице. Во дворе выхлопной трубой чадил «Магирус». Водитель тряпкой усердно драил выпуклые фары. Заметив начальника, он приветственно кивнул.
— Доброе утро, Яков Львович! Куда поедем?
— Подкинь до дома, — Гофман кое-как втиснулся в кабину.

Все-таки высокие потолки однозначно лучше, чем низкие! Под ними легче дышится, да и вообще. Гофман скинул кожанку, вытащил наган. Барабан был пуст. Патроны чекист дома не держал, а возвращаться в отдел не хотелось. Он обрезал шелковый шнурок у портьеры, проверил его на прочность и связал петлю. Допив остатки спирта, поставил на стол кривоногий стул, забрался, стянул колпак, прикрывающий крюк, на котором висела люстра. Стул из-под него выскочил и спрыгнул на пол. Что ни говори, а даже в таком щекотливом деле высокие потолки выглядят предпочтительнее!