Когда распускаются цветы

Натаха Холмогорова жила с дочерьми-погодками от разных мужиков и разбитой параличом матушкой. Жила неплохо, но только один-два дня в месяц после получения мамкиной пенсии. Расписавшись в квитанции, она оплачивала счета и бежала по магазинам, где сметала с полок все, что видели глаза. Пластиковые пакеты наполнялись колбасой, сгущенкой, конфетами. Иногда к продуктам добавлялась бутылка водки.
Груженная, как самосвал, она подходила к дому и опускала покупки на землю. Из подъезда тут же выскакивали поджидавшие ее цветы жизни с тонкими стебельками. Подхватив пакеты, они исчезали в черной пасти дверного проема. Следом подъезд пожирал и Холмогорову. 

Поднявшись в пропахшую болезненной старостью квартиру, Натаха меняла мамаше памперсы и в доме начинался праздник. Под спину старухи подкладывали пару подушек и совали в рот румяный сухарь, сдобренный сгущенным молоком.
— Кушай, бабушка!
Счастливые глаза старухи благодарно наполнялись влагой. Вальсируя всклокоченной головой, она с наслаждением посасывала подачку. На одеяло сыпались богатые крошки. Натаха с дочерьми уединялись на кухне и предавались чревоугодию. Ели торопливо, будто боялись, что им чего-то не достанется. Вместе с колбасой в рот запихивались шоколадные конфеты «Волейбол», печенье и маринованные огурчики из далекой Болгарии. Ели до тошноты. До тех пор, пока не становилось тяжело дышать. Потом, переминаясь с ноги на ногу, по очереди тарабанили в дверь туалета: «Скоро ты там?»
Ночью квартира исходила благовониями.
— Вашу мать! — Натаха поднималась и распахивала окно.
Сквозняк быстро изгонял из квартиры выхлопные газы. Зимой было сложнее: рамы заклеивались полосками из газет.

Утром остатки пиршества доедались, и начинались серые будни: бабушке-кормилице втыкали между десен зачерствевший кусок хлеба, смотрели телевизор с подсевшим кинескопом и разбредались по друзьям, в надежде на приглашение к обеду.
Натаха выгодно отличалась от сверстниц фигурой. Хроническое недоедание выстругало из нее угловатую форму подростка.

Холмогорова легко знакомилась с мужиками, позволяла тискать маленькие, не утратившие упругость груди. Если у кавалера не имелось свободной жилплощади, без стеснения зазывала к себе. Но не всех, а только тех, кто мог раскошелиться. Натаха выясняла это в процессе разговора. По дороге домой закупался нужный для раскрепощения души боекомплект из спиртного и продуктов.
— Девчонки, скручивайте матрасы. Сегодня в спальне с бабушкой поспите, — Натаха подвигала гостю табурет. — Садись, я шементом!
Она готовила закуску, часть которой перепадала дочерям, доставала рюмки и сладкими глазами облизывала мужика. Когда бутылка пустела, Натаха делала озабоченный вид.
— Слушай, у тебя ста рублей не найдется? Представляешь, забыла за газ заплатить. Я потом отдам!
Подобревший от водки гость выкладывал нужную сумму, усаживал Натаху на колени и гладил по ноге, все выше и выше задирая юбку. 

Ночью в зале скрипел диван, в унисон ему стонала Холмогорова. За дверью спальни стояли девочки-глисты и впитывали запретную симфонию любви. Старуха шипела на них, но те не обращали внимания.
— За сто рублей дала, дура! — сожалела старшая. — Я меньше пятихатки брать не буду. Лизка со второго подъезда один раз на тысячу фраера развела.
— Мамка уже старая, — возражала сестра, — за нее больше сотни не дадут.
В углу неразборчиво хрюкала бабушка.
— Когда же ты помрешь?! — с презрением спрашивала младшая внучка. — Кровать твою вонючую выбросим и заживем!
Бабка замолкала, беззвучно глотая слезы. Вскоре, ни с того ни с сего, она умерла. Взяла и отошла в мир иной, никого заранее не предупредив. То ли ей надоело сосать сухари, и она решила, что на небе будут кормить деликатесами, то ли обиделась на услышанные в свой адрес слова. Натаха отбила срочную телеграмму тетушкам, и те примчались в тот же вечер. Тучные и громкоголосые, родственницы наполнили квартиру запахом духов «Не может быть», слезными причитаниями и суетой.

Схоронив мамашу, Натаха устроилась в шарашкину контору сторожем и дворником на полставки. Влилась, так сказать, в ряды трудового класса. О любовных похождениях пришлось забыть. Девчонки вынесли на помойку зловонную кровать и перебрались в бабкину комнату. Кровать-то вынесли, а вот тяжелый аромат еще какое-то время напоминал об усопшей. Из-за него приводить к себе друзей погодки стеснялись.

Декабрь тощими сосульками застыл на карнизах, инеем обметал бордюры и траву на газонах. По-мертвецки вытянулись улицы. Свесив костлявые руки, вдоль проезжей части коченели шеренги лысых акаций. Трижды зима наступала и трижды сдавала позиции. Наконец, где-то что-то щелкнуло, где-то что-то хрустнуло; стая голубей крыльями вспорола небо, и в четвертый раз выпал снег. Он шел несколько дней. Двухэтажные пеньки в старом районе города зарылись по самые уши, нахлобучив на себя белые папахи. Выглядело довольно мило! В эпоху снегопада Натаха породнилась с огромной деревянной лопатой и домой приползала чуть живая. Она стягивала красными руками отсыревшие сапоги, наскоро перекусывала и трупом валилась на диван.

Перед Новым годом старшая сестра похвасталась хрустящей пятисотрублевой купюрой. Глаза младшей восхищенно вспыхнули и увеличились в размерах.
— Видала?! Накоплю тысячи четыре, оденусь по-человечьи. Хожу, как лахудра. Матери не говори, а то отнимет.
— Зин, а тебе больно было?
Старшая хмыкнула и легонько хлопнула сестру по заднице.
— Не больнее мамкиных подзатыльников.
— А кто он? — выпытывала младшая.
— Интеллигентный старикашка. Лизка познакомила. Он сначала обсюнявил всю… — Зина в подробностях поведала историю о прощании с детством. — В среду предложил встретиться. После школы забегу часа на три, подработаю.
Нина с завистью смотрела на мгновенно повзрослевшую сестру. В эту минуту Зина казалась ей опытной женщиной, познавшей сакральную тайну человеческих взаимоотношений. Вечером Нина подкараулила Лизу и просила свести ее с кем-нибудь. Конечно же, не безвозмездно. И началась новая жизнь!

Еле сводившая концы с концами Натаха удивлялась, глядя на дочерей. Одна щеголяла в новых джинсах, якобы взятых напрокат у подруги, другая вульгарно красила лицо и походила на вокзальную потаскуху. Обе демонстративно курили, щуря от дыма наглые глаза. В мусорном ведре белели упаковки из-под йогурта, сверкала шоколадная фольга. Отключенный за ненадобностью холодильник хранил молчание.
— Откуда все это? — Холмогорова указывала пальцем на ведро, пытаясь вывести дочерей на чистую воду, но те отмахивались и запирались в спальне.

Однажды она пришла с работы раньше обычного. Ковырнула замок ключом и вошла в темную прихожую. Споткнувшись о мужские башмаки, Натаха влетела в комнату.
На диване спала младшая дочь в обнимку с ровесником века.
— Ах ты, сучка! — Холмогорова сдернула с влюбленной парочки одеяло. — Еще зубы молочные не выпали, а уже между ног зачесалось! Может, дом терпимости семейный откроем?
Она замахнулась на дочь, но не ударила. Натаху потряхивало.
Цветы жизни, которые она пестовала столько лет, внезапно распустились, вывернув наизнанку сочные бутоны.
Мужик присел, почесал волосатое брюхо. Плохо понимая, что происходит, стал искать трусы. Дочь повела себя иначе. Подскочив, как ужаленная, она вытолкала мать в коридор и прикрыла за собой дверь.
— Будешь барагозить, удавим как бабку!