Беспредел-8. Конкурс беспредельных пародий

20. Мокрые дела
 
Среди раскрученных галактик
и навороченных созвездий,
где ходят астры на тараны
и каждый первый облучён,
отмечен был забавный фактик
в одном подлунном мокром месте:
возникла жизнь макаром странным,
хотя Макар тут ни при чём.
 
Наземный рай yстроить чтобы,
а не страдать в болотном иле,
поскольку нервы не из стали,
а большей частью из воды,
путём селекции амёбы
в двуногих тварей превратились,
но те мочить друг друга стали,
скрывая мокрых дел следы.
 
И было тварям тем до фени,
что жизнь туземная ранима,
что это даже как бы диво -
ввиду вселенской пустоты:
без колебаний и сомнений
адепты дикого экстрима
мочили диво нерадиво,
как будто певчих птиц коты.
 
Мурашки бегали по коже,
но это было бесполезно -
несли погибель споро стрелы,
а позже выстрелы, пока
народ, сумняшеся ничтоже,
в упор глаза таращил в бездну,
а та в ответ в него смотрела,
вращая пальцем у виска.

19. горькое

 

бурая жижа одна -
горечью город пропитан.
пью эту осень до дна –
мутный кофейный напиток.
то, что не стоит менять, 
то, что не трогает разум,
медленно льется в меня,
не согревая ни разу.
дольки засохших былин,
чёрствая память на блюдце -
я улыбнулась бы им,
если б могла улыбнуться.
плачут навзрыд провода.
город дождём искалечен.
счастье конечно всегда,
только минор бесконечен…
 
память шепнёт невзначай
пленнице пледовых клеток,
как я пила иван-чай
звёздного лета.

18.2     Массажист

 

Он приходит два раза в неделю, примерно в десять,
расчехляет массажную снасть, достаёт масла.
У него есть привычка, которая очень бесит –
так, что хочется к чёртовой маме его послать –
он встаёт надо мной и возносит ладони к люстре,
произносит молитву, закатывая глаза,
и стоит так, качаясь, как лодка над рыбой шустрой,
по небритым щекам за слезою бежит слеза.

 

Это длится примерно минут так пятнадцать-двадцать.
Ты, набравшись терпенья, лежишь, терпеливо ждёшь,
а внутри всё клокочет, но тигров сменяют зайцы,
подставляя хвосты и макушки под слёзный дождь.

 

Но глаза высыхают, и он переходит к делу,
и тогда уже ты шлёшь и шлёшь к потолку мольбы,
и рыдает душа, и возносится к люстре тело,
и мечтаешь пополнить гаремы его рабынь…

 

А когда он уходит, ты молча берёшь стремянку,
поднимаешься, жмурясь, кидаешь на люстру плед
(электричества нет – отключили на всей делянке),
но горит над тобой ослепительно яркий свет.

Зайчики солнца

 

Кто одержим океаном и виллой в Каннах,
кто – кадиллаком, а мне подавай ушастых:
зайчики солнца,  запрыгивайте в карманы
или на плечи – пойдём, разбазарим счастье.
Будем чудесить, разбрызгивать капли солнца
в тёмные окна, в пустые дворы и скверы.
Хмуро без вас:  не мечтается, не живётся
в пасмурном мире, где в сумраке ждут химеры.
Прыг – на берёзу, согрейте ворон озябших,
прыг – на  овчарку у старого магазина.
Станет  реальность светлее чуть-чуть и краше,
может быть, даже у сплетницы – тёти Зины.
 
Снова зима забросает снежками души.
Ветер завоет, как волк, потому что страшно.
Зайчики солнца – улыбчивые зверюшки  – 
с вами и злюка-январь не смурной, а няшный.
С вами в обнимку усядусь в уютном кресле,
чай заварю апельсиновый, ароматный.
Пофилософствую, глядя на небо, в бездну,
о бестолковости жизни без меньших братьев.
Без мимимишности  скучно и одиноко.
Кто-то заводит собаку, кота и прочих.
Мне для счастливости надо совсем немного:
солнечных зайцев  охапку  –  игривых очень.

2. Без-дна

 

Чем глубже пропасть, тем сильнее она притягивает. Это притяжение на грани здравого смысла, когда дух захватывает от мысли о стремительном полете в бездну.

Марк Лоуренс

 

–дна не отдаст холодная вода.

Полёт и ветер – это навсегда.

Быки моста – атланты поневоле –

Возносят разводящийся пролёт,

А память разбивается о лёд,

И дребезжат в декабрьской баркароле

Облепленные светом провода.

 

Заснеженная сказочной пургой

Зима ещё вчера была другой –

Волнующей и жадной до объятий.

Метели охлаждали каберне

Коротких и безумно жарких дней.

Казалось, что дыхания не хватит

На ползатяжки нежности благой.

 

Закрой закон затопленных небес,

Возьми с собой туда, где нет завес –

И я тебе поверю до момента

Свершившейся обманной ворожбы.

Но вечность не спешит принять судьбы.

Не обжигает, как глоток абсента,

Ни полынья, ни эта злая без–

3. Бестолковый сюжет

 

Кто ищет бесконечность, пусть закроет глаза!

Милан Кундера

 

За миг до того, как уснуть, я вижу струящийся свет — за пологом сомкнутых век играется пьеса иная. Актриса, как правило, я, хоть правил в помине здесь нет, а есть бестолковый сюжет, в котором не пишут “the end”, поскольку конца нет в финале. В нём можно раз сто примерять фасоны умчавшихся дней, меняя их “здесь” и “сейчас”, крутить вереницу событий. Историю переиграть, попробовать стать чуть умней, а может быть, просто добрей, увидеть родных мне людей — лелеять, жалеть и любить их. Простить и себя и других, поверить в цикличность души, проснуться с желанием жить, но в будничной вязкой рутине о вечности снова забыть… Наматывая метражи, куда-то зачем-то спешить, чтоб после, в полночной тиши, к себе же явиться с повинной.

31. сливовое варенье

 

Конец войны видели только мёртвые.

Платон

 

когда рвёт крышу и давит сплин,

когда нет силы сражаться с ленью,

в саду нарви загорелых слив,

свари варенье.

 

крыжовник, яблоки подойдут,

морошка, персики – что угодно,

и помни, где-нибудь есть редут –

за ним нет боли, за ним свобода,

 

за ним – спорыш, черемша, анис

и запах жизни – такой несметный!

полёты вверх и пролёты вниз,

и кризис смерти.

 

как часто плохо и хорошо –

в одной упряжке, плечом друг к другу,

и даже выцветший вещмешок

один – по кругу.

 

вчера прямая – теперь пунктир,

провисло небо гигантской прошвой,

и целый мир превратился в тир,

где плен и служба – одно и то же

 

в краю, где кровью пропитан грунт,

цветут спиреи, окреп ольховник…

бывает, что и святые врут

бездушно, душно и бездуховно.

 

иначе как это, почему

летят с небес в небеса проклятья,

и нестерпимо, безбожно жмут

корсеты даже бесшовных платьев?

 

когда идут на войну мужья,

а дети ищут мосты и броды,

запомни, где-нибудь есть межа –

за ней нет боли, за ней  – свобода,

 

за ней не точка – пробел, абзац,

палитра смыслов и личный опыт…

нет сада? господи, есть базар –

там оптом

 

купи, не думая, гору слив

и медный таз – глубиною с вечность,

и к чёрту пафос и креатив,

когда на печке

 

переплавляется целый мир,

вовсю кипят золотые пенки…

и прорастает убитый мирт

на дне вселенной.

7. Глаша

 

Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

 

Она смеётся, долго, жалко, страшно,

размазывая слёзы по щекам,

забыть пытаясь, как страдала раньше,

и мать кричала жуткое «Тикай!”

 

Куда тикать? Здесь - хата, кукла Янка,

а в печке - хлеб овсяный с лебедой.

Зачем вели в сарай солдаты мамку

с ревущей Василинкой? На убой…

 

От криков, взрывов, речи непонятной

и лая обозлённых грозных псов

она дрожала в страхе, безоглядно

закрыть старалась старенький засов.

 

Одним ударом вышиб дверь каратель,

заметил Глашу, рявкнул «аршгезихьт!»’

Толкнул прикладом и, схватив за платье,

швырнул об угол, думая убить.

 

Ей было три, поди-ка точно вспомни.

Смеётся бабка - горб как Эверест,

крючком спина и боли - мутный омут,

видать, от смерти спас нательный крест.

 

Давно глуха, болеет «паркинсоном».

Всё чаще - в прошлом, просится к семье,

малышкой Глашей тихо ночью стонет,

во сне кричит беспомощно: «Не смей…»

 

------------------------------

Arschgesicht! -áршгезихьт (ругательство - немецкий язык)

15. Крыло любимой

 

Неизбежность смерти отчасти смягчается тем, что мы не знаем, когда она настигнет нас; в этой неопределённости есть нечто от бесконечности....

Жан де Лабрюйер

 

Мальчик Пепе́ держит бабочку за крыло,

бабочка бьётся, смята и однокрыла.

Бьётся, а небо лавандово и бело,

пахнет крапивой, пахнет хорошим мылом.

 

Стирка в тазу, мокнут трусики и носки,

где-то за домом песню поёт цикада.

Пальцы Пепе́ перепачканы и легки,

бабочка, баба, не улетай, не надо.

 

Сосны скрипят, и толкается мошкара,

бабочка никнет, тряпочкой повисая.

Плачет Пепе́, ай, плохая, кричит, игра,

топает ножкой, тряпочку в пыль бросает.

 

В этой пыли видит бабочку рыжий кот,

мявкает басом и пробегает мимо...

Вечер. Пепе́ пьёт смородиновый компот,

тень на подушке – словно крыло любимой.

8. До дна

Познание бесконечности требует бесконечного времени.

А. и Б. Стругацкие

 

Внезапный завиток за завитком,

Изгибы плеч, литую нежность шеи

Я постигал глоточек за глотком,

От запаха и голоса пьянея.

 

Я начинал, где тормознул вчера,

Мы превращали в вечность вечера.

Прислушиваясь к сердцу через платье,

Я замирал от мягкого объятья.

 

Переплетенье ненасытных рук,

Горячие безудержные губы…

Пускай зовут на плац чужие трубы,

Для нас ни расставаний, ни разлук.

 

Укрывшись от судьбы-веретена,

Ныряем в счастье: вместе и до дна.

29. Cеренький Волчок

 

И ничего в этой бесконечности нет страшного — так просто циферка, восьмёрка на боку. Бывает плюс бесконечность, бывает минус. Её даже можно складывать и вычитать. Только бесконечность плюс бесконечность всё равно будет бесконечность, хотя чисто по ощущениям, две бесконечности, конечно, больше, чем одна.

Дмитрий Горчев

 

Мне не спалось в октябрьской ночи, такой дождливой, ветреной и чёрной.

Ты где, Волчок? Хоть ты-то не молчи! Давай с тобой поговорим о чём-нибудь.

Вылазь из подкроватных тайных нор, пошли на кухню, колбасы отрежу.

Я знаю — ты сидишь там до сих пор, но стал кусаться за бочок всё реже.

Стареем, брат-Волчок. И, невзначай, что было страшным — стало страшно милым.

Ты будешь кофе или сделать чай? А, молоко... прости, я позабыла.

Он деликатно выпил молоко, съел все котлеты, колбасу, сметану

и,  благодарно ткнув меня башкой, сказал: — Дня два кусать тебя не стану!

Так мы сидели, не включая свет, молчали, глядя в бесконечный космос,

и отражались — зверь и человек, а за окном нам улыбалась осень.

27. Полные карманы песка

 

У вечности ворует всякий,

А вечность — как морской песок...

О. Мандельштам

 

Полные карманы песка.

Озираемся воровато.

Может, кто-нибудь кинется нас искать?

Даже узнает, где наша хата!

Соберётся толпа, факелы задымят,

Крики заполонят пространство.

Захотим убежать, мол, на кой нам ляд...

Но передумаем и решим остаться.

Ни побег не светит нам, ни полёт.

Занимай оборону.

Что от жизни сегодня перепадёт,

Делить будем поровну.

Каждый окрик, каждый удар,

Камень брошенный...

Даже если ты будешь всегда неправ,

Я с тобой, а не с теми тупыми рожами.

И мне верится — вечен, угрюм, белёс —

Бог войдёт в наш дом, расточая милость,

В душегрейке запахнутой внахлёст,

Сшитой на вырост.

Дверь не закроет, тапки поставит в рядок.

За спиной толпа зашумит по-птичьи.

Бог протянет руку, в руке — песок:

“Вот вам ещё на куличики”.

12. Изергиль

 

Ни один шторм не длится бесконечно…

Наталья Солнцева

 

Если всюду вижу труху и пыль

и сыта по горло небесной манной,

то приходит мудрая Изергиль,

что жила когда-то под Аккерманом.

 

Пополам согнулась, глаза мутны,

нитка чёрных бусин на смуглой шее.

Говорит мне: «Жизнь, словно свет луны,

никого не жалует и не греет.

 

Ничего не ведая наперёд,

знаю, что тоской не согреешь кости.

Всё проходит, значит, и боль пройдёт,

прорастёт пикульником на погосте.

 

Ну а тот, в котором твоя душа,

кто, шутя, в тебе разбудил норд-осты,

а потом потребовал не дышать,

чтоб ему дышалось легко и просто,

 

как монета медная, отзвенит.

Позабудь его, как звенящих прочих.

Глупо ткать полотнище из обид,

не оно спасает холодной ночью».

 

Говорит и смотрит куда-то вдаль,

повернувшись к лампе вполоборота.

Ей две сотни лет никого не жаль,

только с ней спокойнее отчего-то.

18. Мама, ты ведь не умрёшь?

 

Неизбежность смерти отчасти смягчается тем, что мы не знаем, когда она настигнет нас; в этой неопределённости есть нечто от бесконечности....

Жан де Лабрюйер

 

Я не умру, моя девочка, не умру…

…Детские страхи не помнятся поутру,

серый волчок под кроватью сопит привычно.

А за окном, разгоняя печаль-хандру,

чайки лениво качаются на ветру,

что-то крича нам с тобой на забавном птичьем.

 

Знаешь, всегда не хватает пяти минут.

Осень за осенью, с отмели в глубину

первой любви и предательства, тьмы и света –

и замираешь, и слушаешь тишину.

Я никогда не оставлю тебя одну.

(Взрослые лгут, но не будем сейчас об этом).

 

Если б могла – сберегла бы от всех потерь.

Год, как не скрипнет тихонько с рассветом дверь,

не прокрадётся твой пёс, не оближет руку.

Время не лечит, но ты ни за что не верь.

Глянешь однажды – за горем настал апрель,

носится чей-то щенок за хвостом по кругу.

 

Ты так торопишься вырасти, но пока

жизнь бесконечна. В ней сонные облака

мягко баюкают за день уставших чаек,

тапки изгрызены кем-то исподтишка.

Жмёшься ко мне так по-детски, к щеке щека…

…Я не умру, моя девочка, обещаю.

4.1       Пусть всегда будет…

 

А она рисовала небо,

как рисуют все девочки в детстве,

и тянулась сама, как стебель,

в неизведанное поднебесье.

Облака рисовала тоже — 

белоснежные, как же иначе,

на пушистых щенков похожих — 

озорных, но совсем не кусачих.

Много жёлтых пунктирных линий,  

чтобы было тепло и не страшно —

стал короче наполовину

самый лучший её карандашик.

А коричневый не любила 

и для птиц выбирала зелёный.  

Фиолетовый шёл на крылья —

получались смешные драконы

или добрые крокодилы,

потому что всегда улыбались.

И без страха она входила

в нарисованный мир, как в реальность, 

забывая про заоконный: 

неприветливый, хмурый и чёрный, 

с небом огненным, раскалённым, 

где охотятся хищные дроны.

4.2       Птицы

 

Я вспоминаю растерянный старый дом –
каждой ступенькой он тихо скрипит с укором.
Небо наполнено птицами и дождём,
хлопают мокрые крылья, ища опору.

Слева дождливое небо горит в огне –
капли шипят, но не гасят ни боль, ни пламя.
Справа беснуется море среди камней,
ветер на птицах-свистульках минорит гаммы.

…Был ли там Бог, в окровавленных облаках?
Я закрываю глаза. Я хочу услышать
птиц, долетевших до мира издалека
с вестью – что дом уцелел, пёс соседский выжил.

Может, и вишня не сломана у окна –
хрупкий пенёк не топорщится ввысь нелепо...
Я не молюсь. Я мольбами сыта сполна.
Кто не шептал их тогда, под горящим небом.

Что же ты, Господи, ты же сказал – аз есмь,
выслушай, вылечи – всё, что неизлечимо…

…Мир безмятежен, но море моё не здесь.
Птицы молчат.
И опять пролетают мимо.

1. Баба

 

Баба простая — шубейка куцая, измученный тусклый взгляд.

Сумки-авоськи с нехитрой снедью в руках натруженных.

Семенит по улице с ужином для своих пострелят.

Этих бог щедро отсыпал — уже полдюжины.

 

Волосы липкой прядкой текут по лбу —

Высокому светлому лбу, вроде как здесь ни к месту.

Впряглась и тянет. И в горле давно бунт

затих. И впереди — ничего, бездна.

 

Где теперь он - её крест, страсть, боль...

«Они как в пропасть прыгнули друг в друга» когда-то.

И с тех пор каждый день — бой. С нищетой, с собой.

С бутылкой его бездонной, проклятой.

 

А ей и сорока нет. И столько былых мечт.

Но груба кожа. Сеточка из тонких морщин у глаз.

Не до пляжей, не до золотого песка — ей бы просто лечь…

Гололёд. Под колеса — крак-к-к. Стекла.

 

Легла, руки-радуги в стороны распластав.

Пустота зрачков. «Милая, нельзя! Ну же!»

Не рванулась, даже не попыталась встать.

Не «все мы немножко лошади» потому что.

2. Беспальтовое

 

Меня позвал ты забавы для:

– Давай стариной тряхнём,

вдвоём на вспаханные поля

мы ночью пойдём с конём.

И вот, уцепившись за конский хвост,

мы шли, кругом темнота.

а ты свой плащ повесил на гвоздь

в таверне вместо пальта.

Вдруг конь задрожал, ты решил – замёрз,

коня обижать за что?

Раз плащ на гвозде, ты сказал «of course»

и отдал коню пальто.

А тот совсем потерял покой,

почувствовав, что толпой

другие кони по-над рекой

искали, где водопой.

Наш конь пальто со спины стряхнул,

наделал навозных куч,

заржал и быстренько сиганул

к реке с окаянных круч.

Другие кони за ним вдогон – 

сигать со скалы легко,

вот только плавать умеет конь

не долго, не далеко.

А ты кричал: – Весь табун умрёт,

и я заодно! 

Изволь,

но как готовить старинный мёд,

не должен узнать король.

Ты сгинул, тайну свою храня,

тебя приняла струя…

Подковы нет, гвоздя и коня,

остались пальто и я.

3. Ветрено

 

Лавка сырая, промозглый осенний парк.
Ветер порывистый, холод, хандра, простуда...
Мир будет вечным, и я в нём — всегда дурак!
Вечный мудак — непрощённый тобой Иуда!

 

Здесь все незрячие. Мне одному видна
Тьма, что уродует мир и мутит мой разум.
Что мы с тобой натворили, и чья вина?
Не отзывайся и не отвечай ни разу!

 

Не поверни головы, не кивни в ответ,
Знак не подай, не посмей... Леденеет ветер.
Осень. Сгущается сумрак. На лавке смерть
Ищет в идущих мимо твои приметы.

 

Плюнуть со злостью ты можешь тому в лицо,
Кто, уподобясь мне, продал и свет, и душу!
Но не теперь... Светло-серое пальтецо...
Смерть поднимается, чтобы твой мир обрушить.

4. Воскресение

 

Когда настанет день и я исчезну,
Когда ветра иссушат крест кровавый –
Ты не ищи меня в пещере тесной.
Я буду там, где мëдом пахнут травы.

 

Где тонкий луч прорвëтся через тучу,
И в лепестках дрожащей мальвы канет –
Я буду там, дорогами измучен,
И просто сяду отдохнуть на камень.

 

Ты не взывай ко мне на поле битвы,
Я буду там, где радость неземная.
Зачем мне видеть, что мои молитвы,
Становятся золой мои молитвы,
С убитыми домами догорая.

 

Я буду там, где смех летит свободно,
Где от весны трепещет воздух звонкий.
И только тень моя пройдёт по водам –
Поцеловать уснувшего ребёнка.

6. Дары волхвов

 

Мой первый бой. Огонь и запах гари.

Над нами небо цвета киновари.

Наш ротный был сегодня не в ударе,

Поэтому ничком лежит в снегу.

В чужих окопах речь звучит родная.

Я в двух шагах от ада или рая.

Зачем-то АКМ в руках сжимаю,

Но выстрелить, похоже, не смогу.

 

Чернеют лица, камуфляжи, каски.

Окрест грачи и снег, от крови вязкий.

Вон четверо солдат ждут перевязки,

Но из анестезии - лишь мороз.

Для многих наших станет снег могилой.

И нет ни слёз, ни крепких слов, ни силы.

Шепча чуть слышно: "Господи, помилуй",

Шагаю из окопа в полный рост.

 

Свистят шальные пули то и дело.

И вот моя…

                 «Не-дура»…

                                      Прилетела…

Я стал душой, я выскользнул из тела,

Я вырвался из жизненных оков.

 

Кого теперь назначат виноватым?

 

...Под мантии запрятав автоматы,

Несут дары оставшимся ребятам

Данайцы, облачённые в волхвов.

7.  Дурак и друид

 

Бранн-корабел, повелитель руля и веревок,

В море добра настяжал, уваженья добился.

Сын у него (в смысле я) телом крепок и ловок,

Только вот все говорят, дураком уродился.

 

Что тут ответишь – ну, да, то одно, то другое:

То подерусь и сломаю кому-нибудь ребра,

То накосячу в работе тяжелой рукою.

Хмурится батюшка, смотрят соседи недобро.

 

Всякому ясно – бороться с природой непросто.

Думали все и решили, поспорив для виду:

Лишь чародей образумит меня, стоероса.

Вот и послали за чудом в пещеру к друиду.

 

Шел я тропою, ведущей в священную рощу.

Скоро добрался, ведомый своею удачей.

Вышел старик в балахоне, брадатый и мощный,

Выспросил, что мне потребно, и речь свою начал.

 

«Ветви дубов подпирают косматые тучи.

Тучи – прибежище грома и молний ветвистых.

Мир иллюзорен, фрактален и весь перекручен.

Все на земле отзовется и все отразится.

 

Молнии млечный удар порождает омелу.

Прутья омелы в руках порождают корзину.

Осень в корзину срывается яблоком спелым.

Млечные реки молчат ледоставом под зиму,

 

Чертят пути ледяными изгибами стали.

Глядя на них, улетают гусиные стаи.

Сколько уж их в эту бездну, разверстую в дали

Пало бесследно, пера на земле не оставив…»

 

Долго я мудрому старцу внимал, не зевая.

Млечной рекой изливались волшебные речи.

Что-то о том, что вселенная наша живая,

И образуются связи во всем бесконечно.

 

Вроде бы что-то я понял, но только мечталось

Мне про уютный кабак и толстушку Годдиву.

Вот бы мне с нею связаться, вселенной на радость,

После отведать мясца да холодного пива…

 

Речи умолкли, а верткая мысль ускользала…

Кланялся я за науку дарами не скупо.

Лишь на мгновение мне, дураку, показалось –

Старец немного завидует младости глупой…

15. Мария

 

Тревожен город, пахнущий мацой,

но звёзды стали ласковей и гуще.

Ты, девочка! ты с ангельским лицом,

ещё не знаешь смерти вездесущей.

 

Отпугивая свечкой полумглу,

её шаги и злые отголоски,

ты, сидя на соломенном полу,

неслышно лепишь куколку из воска.

 

Сыночка лепишь. Сказки наизусть

поёт ему придуманное эхо,

ещё не повернуло время в грусть,

ещё оно полно тепла и смеха.

 

Благая тишина вокруг. Глядишь

на маленькое слепленное тело.

Скажи тебе сейчас, что эту тишь

однажды оборвут остервенело,

 

ты не поверишь горькой ворожбе,

не закричишь от горя и обиды,

не чувствуя, что маетно уже

земле от Вифлеема до Халкиды.

 

Не нужно знать тебе, что будет вой,

что будет боль, и от неё не деться,

пока в ладонях мальчик восковой,

и ты его качаешь, как младенца.

16. Мельничиха

 

Белый свет уже не мил ей,

Так тяжёл хомут.

Жизнь и мужа схоронила,

А они идут

 

Вереницей тёмной, длинной,

В двери – стук, да стук:

– Мельничиха, измели нам

муку на муку?

 

Знала б ты, как сердце гложет

Чёрная тоска!

Но белее снега, боже,

Сыплется мука!

 

Разве горе у девицы?

Мелется легко

Тонкокожая пшеница –

Мёд и молоко.

 

Будет сдобным пышным тесто,

Из такой муки.

Будут бегать за невестой,

Млея, женихи.

 

Вот беда: вдова-солдатка,

Бездна, а не взгляд,

То-то мельнице несладко…

Жернова скрипят,

 

Зёрна горькие сминая –

Каменную рожь.

– Ничего, не плачь, родная.

– Смелется?

– Отож.

 

Лунный свет, скользнув по стенам,

Лёг на потолок.

Кто муке той знает цену?

Людям невдомёк:

 

Ей своё, чтоб их смололось,

Измолоть пришлось:

Зелень глаз и нежный голос,

Золото волос.

А в душе – без дна и края

Ночь черным-черна.

– Заходи. Не плачь, родная.

 

Скрипнут жернова…

14. Корни

 

За три версты от речки обмелевшей,

Среди болот и смешанных лесов,

Где сам с собой играет в прятки леший,

Пугаясь даже птичьих голосов,

 

Где некогда стояла деревенька

На двадцать с половиною дворов,

Пастух на балалайке песни тренькал,

Покрикивая грозно на коров,

 

Колодезный журавль скрипел с натугой,

Таская вёдра полные воды,

Там нынче тишина… На чёрных срубах

Минувшего пожарища следы.

 

Лишь кружит ворон с траурным отливом,

Былого неприкаянный собрат.

В саду заросшем много спелой сливы

И яблок. Только некому собрать.

18. Мой друг

 

Мне не забыть ту про́клятую ночь,
В такую ночь нет проку от отваги.
Казалось, даже бог не мог помочь
В живых остаться в этой передряге.

 

Я бога нёс, как друга, на плечах,
Я думал, что вдвоём мы точно сдюжим,
Мне чудилось, он что-то отвечал,
В тяжёлый час он был, как воздух, нужен.

 

И в этот час, приблизившись к беде,
Мой друг упал и канул в неизвестность.
Он из неё в глаза мои глядел,
А вместе с ним в меня гляделась бездна.

 

Я друга нёс, как бога, на плечах…
Великих проклинал, и тех, и этих.
Я к богу обращался – выручай,
Но он другому, видимо, ответил.

 

Мой друг меня на жизнь опередил,
Остаться молодым – уже немало.
Но не унять, не вынуть из груди
Ту боль, что навсегда туда попала.

 

Я что-то говорил его жене,
Как крест принявшей выцветшие будни…
Ей трудно ненавидеть, но сложней
Любить меня, за то, что я не умер.