Обыкновенное происшествие

— Кто бы это мог быть? — всполошился хозяин усадьбы, куликавший в это время в полном одиночестве, не без удовольствия допивая уже третий лафитничек бальсана под шоколадную бомбошку. — Ужель Иван Степаныч пожаловал в такую непогодь? Вот ведь каналья, не иначе как опять проигрался в пух и прах у кого-то из соседей да мечтает у меня тут поживиться. Ни за что с ним играть не сяду. Разве что в шашки… Раздосадованный Анисим подбросил еще одну истопель в жарник, запахнул шлафрок и вышел в сени, встречать.

Между тем колокольчик смолк у самых дверей, и сквозь пелену снежных вихрей стали видны городские дрожки с живейником, совсем уж заметенным снегом. Не лучше выглядел и седок — мужчина в расцвете лет, одетый в альмавиву. «Верно, щелкопёр какой-нибудь», — скривился Анисим Петрович, наблюдая, как незнакомец выбирается из дрожек, путаясь в этой смутившей хозяина усадьбы одежде. Но неписаные законы гостеприимства требовали своего, потому Анисим Петрович, ступив на крыльцо, поприветствовал незваного гостя (который, как известно, хуже татарина) и услышал в ответ:

— Доброго вечера, хозяин. Заблудились мы маленько, вон как пуржит. Нельзя ли у вас здесь метель переждать?

— Что ж, милости прошу в дом, — сказал Анисим, присмотревшись к приезжему моншеру и не обнаружив в нем ничего оррёрного. — Вы меня не женируете, усадьба большая.

Живейник был отправлен к прислуге, в людскую — пусть и не шишгаль какой-нибудь, но все-таки не с дворянами же ему, фофану, вечер коротать, — а хозяин с гостем, который назвался Владимиром, поужинав, уютно расположился у камелька, чтобы побеседовать да лафитничек-другой бальсана теперь уже в компании прикончить.

Приезжий хотя и был слишком разговорчив, но по преимуществу попросту требесил, выказывая себя эдаким шаматоном, которому и сам черт не брат. Но порядком наклюкавшемуся к тому времени Анисиму Петровичу, который сильно страдал от одиночества в занесенной сугробами усадьбе, это пришлось по душе, и он даже поведал со смешком, что принял по первости Владимира за метромана из-за его альмавивы. Последний отпираться не стал и безо всяких цирлихов-манирлихов продекламировал пару строчек якобы из своего последнего, что-то вроде: «Городовой был сильно удивлен, когда его обставил папильон».

Так и сидели они до полуночи, попивая да покуривая, да снова попивая, — вторую уж бутылочку, выуженную Владимиром из недр его баула, приканчивая. Что там было налито, в этих бутылках, бог весть, но этикетки заграничные, печатки сургучные — все чинно-благородно и, главное, на вкус предостойно.

В общем, очнулся Анисим Петрович в своей одрине только к полудню, когда ночного гостя вместе с его дрожками и след простыл. Ну и, как нетрудно догадаться, много чего недосчитался он в усадьбе, в том числе слитка золотого весом в полфунта, который ему еще прадедушка из-за морей-окиянов привез да хранить велел, на черный день.

Рассердился Анисим страшно, хотел феферу задать — ан некому, разве что самому себе. Правда, и кочумать был не в силах, потому отыгрался, как водится, на дворне бесправной, на ком же еще?! И до самых сутемок все прокручивал в голове ночное происшествие — от аза до ижицы. Жалко было потерянного добра и очень обидно, что так обмишулился, так безоглядно неглижировал здравым смыслом.

В сутемки, однако, слегка пришел в себя, а подправившись крепкой порцией бальсана, и вовсе повеселел, совершенно здраво рассудив, что легко еще отделался: хоть и без прадедушкиного золота, но ведь жив-здоров, даже не кашляет. И с особой любовью почему-то весь вечер думал-вспоминал о татарине — ну, о том самом, который все-таки, получается, и вправду лучше.