Логаэд
Форма "Логаэд"
4-1. Тридцать первое
....нам судьбой суждено
встретиться снова
в одном из февральских дней.
Делаю ставку на тридцать первое.
(с.)
(с.)
Ровно в полночь запрыгну в озябший трамвай,
Чтобы случайной кометой погаснуть в системе
Координат, где не спится, не спиться не с теми,
Где не сплетаются в целое мысли и тени.
Врут слова, зеркала, и о большем – февраль.
Прямо на выдохе ложь добивает в затылок
Фразой несносной /прощание в титрах застыло/:
– Ты уходишь?
Ну ладно, до встречи, давай…
C каждым разом больней и сложней умирать
От разговоров, пугающих скукой и драмой –
До пустоты, где не будет отчаянно правых.
Видишь не видишь, даётся немногое даром,
Но и то, что даётся – не в радость опять.
Если сорваться с привычной цепи и орбиты,
Можно расслышать, как ветер целует убитых.
И понять – за спиной снова белая гладь.
Время прячет в разлуках и шрамы, и плеть,
Но никого не вернуть к отболевшему прежним.
Сколько надежд мы искали любовь под одеждой,
Сколько сомнений манила в силки неизбежность.
Обернёшься – и не о чем дальше жалеть.
Только иначе не станет светлее и легче:
– Всё же уходишь? Печально.
Ну ладно, до встречи…
– Я вернусь. Тридцать первого.
Может быть, в шесть.
4-2. Облако морали
Вот такой менталитет
стал:
Человеку человек –
волк.
Убивает конформизм
стай:
Хочешь, нет ли – в унисон
вой.
Бродят мысли в голове –
бред:
«Изменить бы этот мир
нам!»
Только кто такие мы
пред..? –
Отработанный живой
хлам!
Говорят, что человек
слаб,
А гордыня, говорят,
грех,
Я бы смело их к чертям
слал,
Только сам – один из них –
тех.
Возмущаешься, что все
лгут,
Сам же, вроде бы, стоишь
над?
А из зеркала глядит
Брут,
Улыбается: «И я,
брат!»
стал:
Человеку человек –
волк.
Убивает конформизм
стай:
Хочешь, нет ли – в унисон
вой.
Бродят мысли в голове –
бред:
«Изменить бы этот мир
нам!»
Только кто такие мы
пред..? –
Отработанный живой
хлам!
Говорят, что человек
слаб,
А гордыня, говорят,
грех,
Я бы смело их к чертям
слал,
Только сам – один из них –
тех.
Возмущаешься, что все
лгут,
Сам же, вроде бы, стоишь
над?
А из зеркала глядит
Брут,
Улыбается: «И я,
брат!»
4-3. Пир солнца
Пируя, солнце растит пустыню,
Сжигая зелень травы нещадно,
Колодцев чаши глотает жадно.
Порукой ветер ему отныне:
Хамсин, Сирокко, Самум - их много
Названий огненных суховеев,
Они, от власти своей хмелея,
В слепом азарте играют с Богом.
Перебирая, как чётки, кости
Когда-то заживо погребенных,
Ветра и сами подвластны тлену -
Барханы рыжие им погосты.
Но пир не вечен. Во власти лени,
Подобно бабочке на булавке,
Светило блекнет, и день в отставке
На раскалённом рисует тени.
4-4. Русальная неделя
На зелёных моих лугах
Белогривых пасут коней.
За туманом, в сырых песках
Бродят тени, течёт ручей.
А ночами на те луга
Опускается птица Синь.
Белогривый её слуга
Для царицы примнёт полынь.
У воды - голубой костёр,
Ни тепла, ни огня в нём нет.
Хороводы речных сестёр
От костра уведёт рассвет.
Отчего по утрам, скажи,
На ладонях моих роса?
До сих пор полоса во ржи,
Где бежала нага, боса...
Белогривых моих коней
Не догнать, не догнать тебе.
Песнопенья русальных дней
Затаились в моей судьбе...
4-5. Крысобой
На небо выбрался ржавый месяц, спеша до полночи встать на стрём.
Мы в мир недавно явились вместе и также вместе теперь умрём
В железной бочке, тесней прижавшись в глухой безвыходной темноте,
Когда становится вдруг ужасным мир за пределом дрожащих тел,
Когда от крика теряешь голос, дожить отчаявшись до утра.
Но очень скоро приходит голод и с ним на пару - особый страх.
Внезапно станет тревожно с теми, с кем раньше вместе сосали мать,
И ты услышишь, как дышат тени, как тихо в душу вползает тьма.
Любовь и совесть - сейчас препоны, и, если надо, предай, солги....
...Теперь не вспомню, кто первым понял, что самый младший слабей других.
Зазря мгновения не растратив, загнать быстрее, свалить рывком...
И мы отныне уже не братья. И мы отныне друг другу корм.
Судьба вальяжно подходит ближе, кинжалом время занесено.
В висках колотится: выжить, выжить. И там неважно, какой ценой.
Совсем неважно, что будет дальше в кошмаре, снящемся наяву,
Но чуть отступишь, но чуть поддашься, вгрызутся в горло и разорвут.
Июльский воздух вгоняет в одурь, а ветер пахнет сухой травой...
Спасайтесь, крысы. Ведь на свободу отпущен новый крысиный волк.
С таким до смерти не будет сладу, своих приученным убивать.
Не я прорвался живым из ада - во мне на волю прорвался ад.
Мой мир привычным не будет больше, но так случилось, зачем вникать?..
Порой мне снится: в той старой бочке я умер первым.
Не помню, как.
4-6. Алхимик
Чтобы забыться, пью без меры. Я опустился и обрюзг.
Стало трудней с годами верить, будто бы все мои в раю:
линии жизни - сплошь кривые, каждый в пути - один, как перст.
Демон внутри меня не выдаст, демон извне меня не съест.
Руки в ожогах, пол в подтёках, кровью почти полна купель.
Глупо ловить судьбу в потёмках, но не ловить - ещё глупей.
Чёрные книги - древний кладезь, вечный родник запретных тем.
Тени тревожат только слабых, сильный и сам уходит в тень.
Твёрдо стою над пентаграммой, если затянет - дело швах,
вряд ли меня вернут обратно: некому стало больше звать.
Демон внутри призывно машет... Мне бы за касп пройти - посметь.
Ангелы бродят где-то дальше - им не понять, что значит смерть.
4-7. Птичье
Птице в небе всё равно, кто она?
И какого у людей роду-племени -
хоть вороною зовите, хоть вороном...
Безразлично ей - вот с этими, с теми ли,
будет в атласе цветном нарисована.
...Вижу промельк за окном – тень её.
Отражаюсь я в стекле – кто она?
Эта стёртая, усталая женщина...
Почему глядит не прямо, а в сторону?
Будто видеть в отражении нечего...
И чурается зеркал она, словно бы
зеркала её в сплошных трещинах...
Будто тени бродят в них - кто они?
То ли призраки вины стоголосные
с недвусмысленными страстными стонами?
То ли ветер там живёт, что унёс его?
То ли дети, от него не рождённые –
от того, с кем было так вёсенно.
...Здесь у нас снежит апрель - злится ли,
иль по маю, как обычно, он мается?
Снегопадом ворожит над ресницами...
Засыпаю... Высотой небо дразнится.
...Снится остров, мы над ним кружим птицами,
а какими — поверь, без разницы.
4-8. Милый, пойдём гулять
Я умер тихо. Зато потом,
Взлетая в небо с другими душами,
Я исступленно орал: «За что?!»
А мне сказали: «Смотри и слушай».
И я увидел: остался жив,
Приходит Светка, родная, стройная.
Глаза сухие, губа дрожит:
«Я изменила. Прими достойно».
Взлетая в небо с другими душами,
Я исступленно орал: «За что?!»
А мне сказали: «Смотри и слушай».
И я увидел: остался жив,
Приходит Светка, родная, стройная.
Глаза сухие, губа дрожит:
«Я изменила. Прими достойно».
От жуткой боли спасает смерть.
Спасает, если живой, безумие.
Загнуться снова мне не суметь.
И не свихнуться, поскольку умер.
Спасает, если живой, безумие.
Загнуться снова мне не суметь.
И не свихнуться, поскольку умер.
Я выл в отчаянье, но меня
Остановили, причём спокойно так:
«А ты как будто не изменял?
Иришка? Ольга? Орлова Сонька?»
И было много ещё чего
Смущённой тени моей предъявлено...
И вдруг я понял – опять живой!
Меня вернули туда, где взяли.
Я знал дословно, чего мне ждать.
Но ты молчала. А ближе к вечеру
Сказала: «Милый, пойдём гулять –
Тепло, и, кажется, южный ветер».
4-9. О тебе
Были слова недосказаны и просты.
Вслед за пустячными фразами входишь ты,
Пусть зеркала занавешены – бродят сны,
Споры с единственной женщиной сочтены.
Ветер летит над проулками напролом,
Стонет мотивами гулкими о былом,
Бьётся, рыдает неистово, вьёт метель.
Сыплются бусы с монистами на постель.
Вновь запылаем пожарами до утра,
Сгинет стремительно старая боль утрат…
Солнце безжалостно скомкает тень гардин –
Снова в неприбранной комнате я один.
4-10. Ночь. Лихорадка. Сорок
Ночь. Лихорадит. Хочется плакать. Больно мне.
Грезится остров лаймовый в райских тропиках.
Мне бы глинтвейна терпкого, алкогольного -
градусов сорок - сдобрить антибиотики.
Мне бы палящий зной и прибой под пальмой, но…
Боль нестерпимо колет висок иголками.
Сон это или явь? Вижу пристань дальнюю,
ветер, февраль, а я в сарафане шёлковом…
Сердце от прошлых бед до сих пор не зажило.
Я растеряла всё, и сама растеряна.
Сорок. Одна. Реву, замерзаю заживо,
будто меня зима занесла метелями.
Холодно. Жарко. Минус играет с плюсами.
Что ж я не знаю слов, как молиться: «Отче наш…»
Выживу, в храм схожу, образок куплю себе.
Льётся рассвет в окно. Эта ночь окончена…
4-11. Безумная антиколыбельная
Божья мельница мелет медленно, но верно.
В городе света, масонов и балерин,
Мелких купцов и волшебников заграничных
Люди взрываются или горят, как спички.
Спи мой хороший, глаза закрывай, замри.
Слышишь, спускается ночь золотой орды,
Бродят по городу лешие с топорами,
Каждый за пазухой прячет точильный камень.
Лешие бродят — проверено, жди беды.
Солнышко-молнышко, спрячу тебя в подвал.
Голод не тётка, не дядька — упырь безродный.
Толстые скушали маленьких и голодных.
Спрячу тебя, чтобы кто-нибудь не сожрал.
Завтра на площади ветер придет плясать,
Пепел развеет до неба, до мягких тучек.
Время не лечит людей, ничему не учит,
Пеплом сверкает на огненных волосах.
В городе славы, «ганьбы» — тошнотворный дым,
Тени погибших считают морские волны.
Завтра тебя и меня здесь никто не вспомнит.
Спи, мой хороший, приснись мне опять живым.
4-12. Сирин
Сирин с утра взлетит не с того крыла
и зарыдает так, что по небу звон.
Тени проснутся, выгнутся зеркала,
взбесится ветер сразу со всех сторон –
это ленивый мир от себя устал,
значит, пора под знаменем за трубой,
время молиться или точить металл,
чтобы вприпрыжку рваться в последний бой.
Но обновятся даты – и легион
ратников грешно-праведных всех мастей
станет невещным ‒ блеском в глазах ворон,
дымной душой над горкой своих костей.
Примет эскорт дежурного божества
духов-салаг, в небесный реестр внесет,
прочее сложит бережно, как дрова,
в дуб или цинк под речи с гнилых высот…
И наплевать, что сирин поет не так.
И что все племя их – допотопный бред.
Плакать и петь умеет любой дурак –
в стрелочниках-козлах недостатка нет,
в распрях давно забыта на дне реки
мода хранить историю и лицо…
Чтобы дрались и слушались дураки,
надобны только уши да кулаки –
и киллеры для певцов.
4-13. Баба Мира
Баба Мира была незаметной, но интереснейшей фигурой
хрущевского дворика, в котором прошло моё детство.
В тени на скамейке в хрущевском дворе
Не первый десяток лет,
Укутавшись в шубу, в тоске замерев,
Старуха блюдет рассвет.
Не первый десяток лет,
Укутавшись в шубу, в тоске замерев,
Старуха блюдет рассвет.
Дымком беломорины вяжет узор,
Ругается: «Чёрт дери».
А в старой груди заржавелый мотор
Сбивается с цифры «три».
Хирургом работала, штопала жизнь,
Чинила другим сердца.
Теперь обнимает глазами в тиши
Уснувший вишнёвый сад.
Прикрикнет на ветер, поправит платок.
К чертям эти «кабы» да «эх».
Подымется к небу прокуренный вздох,
А с неба повалит снег.
4-14. Ненужная
Не бойся, когда увидишь меня во сне,
я молча кивну, привычно коснусь плеча.
Придёт тишина, несказанных слов ясней,
и тени замрут, свой танец едва начав.
Не имя моё ты вспомнишь, а запах трав,
прохладу руки, на пальцах – черничный сок.
И ветер уснёт, смирив беспокойный нрав,
под шёпот воды и шелест сухих осок.
Меня не ищи, я – сон, я ничья жена,
серебряный свет, мелькнувший в чужом окне.
Мне хочется жить, когда я тебе нужна,
но я – не нужна… И падает лунный снег.
4-15. О той войне
Уже давно отгремела в стране война
и мир построен,
уже нашли все медали и ордена
своих героев,
давно в музеях оружие храбрецов
покрылось пылью,
и все враги помирились в конце концов
и всё забыли.
Теперь, за что убивали свои своих,
не вспомнить даже,
и на земле, за которую шли бои,
поют и пляшут,
но до сих пор по ночам здесь трещат в огне
цветы и травы,
и бродят тени не выживших в той войне
полком кровавым.
4-16. Остров безумных снов
Там вечером слышатся вдалеке
Выкрики: панки, хой!
Там ветер уносит под вой акел
Тени мёртвых стихов.
Там точки расставлены все над «ё»,
Твёрдые как скала.
Там старый колдун бессильно плюёт
В мутные зеркала.
Там бродят монахи в глухой тоске,
Не поднимая лиц.
Там что-то поют на своем языке
Стаи бескрылых птиц.
Там, на безлюдных его берегах,
После шестой весны,
Ты, повзрослев, научился лгать,
И ненавидеть сны.
4-17. Три истины
Реки - призраки-зеркала где-то у самой кромки.
Горячей и красной земля была, а ветер пищал котёнком.
Грустно плёлся мой караван мёртво-сухой равниной.
И вдруг увидал я троих цыган грязных, заросших щетиной.
Первый крепко жался щекой к скрипке с облезшим глянцем.
Как будто бы спорил с самой судьбой, смерть приглашая на танцы.
Сел второй, шурша табаком в драном льняном кисете
и радуясь, словно пыхтеть дымком - высшее счастье на свете.
Третий просто молча уснул, долго он ждал покоя.
Скрипка и дым не помехою сну, будит уставших другое.
Ветер дёргал их за тряпьё, словно резвился в дырах.
Но каждый из трёх продолжал своё, с вызовом богу и миру.
Трижды понял я: счастье есть. Выбрав свободу и волю,
проспать, прокурить, проиграть - не честь, только свою недолю.
=================================================
Оценок пока нет
Свидетельство о публикации №:
4833
4-7
4-11
4-12
4-12
4-5
4-6
4-11
4-12
4-13
4-3
4-3. Пир солнца
4-6. Алхимик
4-12. Сирин