Белый стих

 

 

Я не видела Вас
ровно сто нескончаемых лет.
Я плыла по воде
и купалась в дорожной пыли.
укрываясь в тени,
серой кошкой шипела на тех,
кто кричал о любви
яркой краской на каждой стене. 
Я истратила всё:
деньги, память и вещие сны.
Только цвет Ваших глаз
был мне светом, свободой, крестом. 
Но у времени нет
основания сдерживать бег, 
чтобы дать имена
всем крупинкам  песочных часов...

...
А потом Вы пришли
и хотели услышать слова.
Но слова все пусты,
как пусты в темноте зеркала.
Что ушло — то сбылось.
Впредь гораздо честнее молчать.
Только эхо внутри:
Возвращение Вам не к лицу.

 

 

 

 

 

Летний вечер. Бродят тени предзакатные в саду.
Зной уходит постепенно к народившейся луне.
Далеко в лесу кукушка завела своё "ку-ку",
И цветов благоуханных всё сильнее аромат.

 

Хор кузнечиков стрекочет, ручеёк в саду журчит.
В доме свет зажгли, и глупый мотылёк летит в окно.
Скрип качелей еле слышен, и неспешен разговор.
Как давно всё это было!
В прошлой жизни...
Не моей...

 

 

 

 

 

Утро вдыхало сентябрьский смог,

День поглощал никотиновый дым,

Вечер дышал опалённой листвой,

Ночь не могла досчитаться ноздри.

 

Кто-то пил молча холодный кефир,

Ветер распахивал настежь окно…

Радио глохло. Молчал телефон.

Тот же стакан оставался пустым.

 

Люди спешили отчаянно жить,

Людям хотелось любви и тепла.

На перекрёстках в потоке машин

Красные тени впивались в асфальт…

 

Ночь не могла досчитаться своих,

День под диктовку писал некролог,

Вечер оплакивал всех неродных,

Утро сажало надежды ростки.

 

 

 

 

 

Еще саднит февральская хандра, и ноет память где-то в подреберье,

И сонный город беспробудно сер…

- Эй, Город! – тормошу его тихонько, поглаживая мраморную кожу

Бесстрастно-исторического льва.

Он вздрагивает, тянется навстречу, а восхищенный март роняет в лужи

Серёжки кисло-пряных тополей.

И я, держась за локоть переулка, иду по древним склонам прямо к морю,

Приветливо кивая катерам.

Песок ломтями выложен на пляже – пирушка шторма не прошла бесследно.

На солнце греет спину старый пирс,

Спешит прибой растрепанной собакой в мою ладонь уткнуться мокрым носом -

И отбегает прочь, лизнув туфлю.

Чуть в отдаленье бродят стаи чаек, выписывая сказочные руны

На мокром желто-розовом песке.

Здесь дышится легко и вдохновенно - февральские печали срезал ветер,

И все обиды вытравил апрель.

Покачивая бёдрами бульваров, под черноморский блюз танцует город…

И первым громом салютует май.

 

 

 

 

1-5. Усть-Лабинский  "Интернационал"

Остановите меня, если я начну плакать.
Я всегда плачу, когда дохожу до этих слов:
"расскажи мне, Муся, как это - быть выше неба?"

... Серые тени. Ров. Гарь. Ветер и, кажется, Бах.
"Пощадите сына!" - Папочка в белом халате..
 "Будьте прокляты!" - Мама! Мама, тебя больше нет?
Ледяные руки и теплая спинка скрипки.
"Можно... Можно я сыграю, господин офицер?"

Слышите? Дегейтер поднимает заклейменных.
Откликается воем толпа. Офицер визжит:
" Feuer! Feuer! Feuer! Feuer!"

И еще немного дотянуться смычком..
Совсем немного...

расскажи мне, Муся, как это - быть выше неба?

----------------------------------------
Семью Пинкензонов и других приговоренных к смерти вывели на берег Кубани,

куда были согнаны жители со всей станицы Усть-Лабинской.

Первыми погибли родители двенадцатилетнего Муси - медики Владимир Борисович и Феня Моисеевна.

Перед расстрелом Муся заиграл на скрипке «Интернационал» .

 

 

 

 

 

 

«Се человек»,  – сказало отраженье,

Хоть зеркала кривились и дрожали.

«Втяни живот, крыла расправь пошире

И перестань сморкаться то и дело»!

 

«Се человек», – пропел весёлый ветер

На горлышках бутылочной пан-флейты.

«Ты бос, небрит, но человечьей сути

Не сможешь утаить в мешках подглазных».

 

«Се человек»,  – настаивало море,

Подтачивая скал прибрежных, камень.

«Живи и веруй в шанс из миллиона –

Покинуть этот остров невезенья».

 

Я – человек. Но даже это слово

Через губу едва ли переплюну.

Я человек, да много ль в этом проку,

Когда вокруг козлы и обезьяны?!

 

Шумел тростник, треща деревья гнулись,

Норд-ост крепчал, с плетня сдувая тени...

Вот первый луч пробился. Занималось

Шестьсот второе утро Бена Ганна.

 

 

 

 

 

 

Добыл закат карминовый, жестокий

немного жизни из умолкшей речи,

вобрал в себя. Изменчивые краски

всё дальше уходили в глубину

 

зрачков твоих, расширенных до крика

лесной совы бесшумной и разящей,

несущей смерть со свистом серых перьев,

из милости дарящей забытье.

 

Умолкло всё. Века песком на веки

давили тяжко памятью о павших.

В лучах зари кровоточили тени

не отмолённых и печальных душ.

 

Куделью рун вились твои дороги,

кострой* отпали ссоры и невзгоды,

внезапно путь закончился обрывом,

и пряжу стало некому допрясть.

 

Моя родная, не герой, не воин —

простая баба — вас ушло немало

под вставший дыбом косогор, безмолвно,

без колебаний — за своих детей

 

отдали всё. Стеной живой и страшной

вросли навечно — розами с шипами —

в родную землю, остров непокорных.

И ради нас останутся стоять...

 

Разлился кобальт по свободе мая,

гроза салютом чествует победу.

Для нас — живых — ушедшие в могилы

шиповником бессмертным расцвели.

 

__________

 

 

 

 

 

 

Ты спишь? Не спи. Давай болтать о главном –
О расстояньях между городами,
Которые проходят пилигримы.
У них в котомке соль, краюха хлеба –  
Ржаного, с хрусткой корочкой… А знаешь,
Когда весной из леса тянет прелью
И дым костра доносит горький ветер,
Мне хочется идти, идти просёлком
На Русский Север, где монастыри
Стоят на месте капищ позабытых,
Где тёплый ягель нянькает бруснику
И рыжих сосен тонкие стволы
Родят янтарь, играющий на солнце…

Ты спишь? Не спи. Не спи, давай шептать,
Пугая тени в лунном полумраке, –
О том, что с неба падает звезда,
И, если проводить её глазами,
Узнаешь о причудливых краях,
Куда от века ходят пилигримы –   
И я пойду однажды. Ты со мной?..

Ты спишь. А с неба падает звезда...

 

 

 

 

 

Воскресенье приносит с собой ощущение счастья.

Просыпайся неспешно и чувствуй. Чудесное утро

Начинается поздно - лучом апельсиновым солнца,

Что вползает в окно, игнорируя венские шторы,

Привлекая внимание: "Эй, на меня посмотрите!"

Утро томно продолжится запахом кофе с корицей,

Полусонным вопросом: "Чего ты желаешь на завтрак?"

И привычным шутливым ответом: "Тебя. И скорее".

Поцелуем. Ворчаньем, что завтрак сегодня не нужен,

Ведь не хлебом единым… Но стоит лишь мне согласиться,

Ты ехидно добавишь, что хищникам надобно мясо.

Некапризные особи, впрочем, согласны на рыбу…

С исчезанием тени меняются приоритеты -

Утоление низменных чувств загоняет на кухню.

С зависаньем минутным у зеркала, чтоб убедиться,

Что сияние глаз от любви – это круче make-up-а.

А шеф-повар уже у плиты и готов к мастер-классу...

Это в будние дни ты совсем не умеешь готовить,

А сейчас – поразишь! Безусловно. Ты - можешь. Я знаю.

Позже просто помою посуду. А может, и кухню.

 

Нам на счастье отпущено времени - целые сутки.

На любовь и безделье, молчание и разговоры…

Жаль, что счастье как отпуск, а значит - не может быть вечным,

Но, когда всё закончится, пусть поскорей повторится.

 

 

 

 

 

 

 

Пойдем в парадную грустить о нерожденных умных мыслях.

Запустим кольца дыма кверху, протрем джинсой ступенек ряд.

По параллельности перил пусть катится душа- подросток,

не веря в прочность лифта-сейфа и в том ловя привычный кайф.

 

Пока хрипит кассетник старый, в тираж не вышли Queen и ABBA,

год високосный не окончен, дневник, как дембельский альбом,

греми по ребрам батарее, зови проснувшихся соседей

устроить домо-вечеринку «Вперед в застойные года».

 

Пока в окно стучится птица, пока шуршат по крыше ветки,

в карманах водятся заплатки, на куртках носятся значки,

ищи заначки вдохновенья в умерших пачках сигаретных,

во фразах, брошенных случайно, но умных, что ни говори.

 

Горчит во рту пивная пена... Слова откинув на бумагу,

промоешь смысл, отсеешь мусор - как говорится, всё срослось.

Открыв окно, запустишь ветер - ворвется огуречный запах,

а тени корюшек балтийских махнут приветливо хвостом.

 

И задыхаясь от свободы, порвешь струну, и в ней ли дело.

Надежды складывая в стопку, а камни дел - под пьедестал,

на свет выходишь со стихами. Они о юности, о дружбе.

А грусти хлам - он хлам, не парься, пускай лежит в парадняке.

 

 

 

 

 

 

 

На старой даче мрак и пустота.
Крадётся тишина на мягких лапах,
И слышит лишь паук её шаги,
Качаясь в гамаке под стулом венским.

 

Потухшими глазами зеркала,
Поймать пытаясь капельку движенья,
В который раз обводят пыльный зал
И рамами с обидой пожимают.

 

В прихожей бродят тени. Иль пальто,
Забытое хозяином на стуле,
Сдув пыль седую с плеч и рукавов,
Пройтись решило к коврику у двери?

 

За ставнями волнуется апрель,
Бальзам для душ из трав весенних варит –
Об этом прозвенели зеркалам
Продетые сквозь щели струны солнца.

 

И дача ждёт весенней кутерьмы.
Вздыхая старым креслом, как мехами,
Тревогу прячет даже от себя
Под складками гардины тёмно-синей.

 

Вчера приснилось ей, что экипаж,
Нагруженный узлами и весельем,
Не повернул к знакомому крыльцу –
В клубах тумана серого растаял.

 

На старой даче мрак и пустота.
Надолго. А быть может, и навечно.
А тот, кто ей вернуться обещал,
Бредёт сейчас по улочке парижской.

 

 

 

 

 

Я сидел под стеною Иерихона,

Полусном наполняясь и полусмертью.

Были люди священны и пальмы священны

Между глиной Шумера и камнем Египта.

Мои губы шептали: Иштар.

 

Я вдыхал Ханаан и стал Ханааном,

Был ужален сомнением, выпален страстью

(Йехошуа бен-Нун обошёл трижды город).

Посещая тебя словно женщину, знал я,

Что однажды ко мне ты придёшь, словно смерть,

И неважно – я за или перед стеною.

Вместе с деревом срубленным падает ветер.

(Йехошуа бен-Нун обошёл пять раз город).

Упадёшь ли со мною, Иштар?

 

И пока из глубин поднимаются тени

И зовёт их к себе всемогущая память,

Пусть падут города, остановится солнце –

Между камнем Египта и глиной Шумера

Ханаан разольётся, Иштар.

 

 

 

 

 

 

 

Была зима. Зима была холодной.
Была зима холодной на Урале.
По выселкам всю ночь бродили волки,
а снег терзал заборы и сараи.
С братишкой мы раскапывали тропку -
дорогу к бане с братом пробивали;
везли поленья сквозь кусачий ветер
на саночках - такая наша доля...
Мы маленькие были, ну а баня
была большой - её топили долго.
В то время не хватало керосина,
все хлопоты у печки - при лучине.
Сиротский свет... Но вот уже соседки -
и местные, и те, что здесь недавно;
да просто потому, что так и надо -
нельзя в эвакуации без бани.
Все грустные, усталые... Молчали...
На плечи их ложились ежедневно
тяжёлый труд и тяжесть ожиданий -
не часто долетали вести с фронта.
Нас мыли между прочим - тоже молча,
потом садились, косы распускали,
потом... Потом усталость вместе с потом
стекала и просачивалась в щели...
И вот в руке оказывался веник,
и хриплый шепоток: "Плесни-ка ковшик...",
и гернику отплясывали тени,
а что такое герника - не знаю.
Живою речь от жара становилась:
"Баской жарок..." - "Ну да, жарок что надо!"
И полнилась уральская природа
назло судьбе весёлым банным гулом.
А дальше - тишина... Уже под вечер
мы слушали под боком самовара:
"Мой Пашенька, поди, не мылся с лета..."
"Да где им там в окопах, под Москвою..."

Потом зима опять... Потом другая...
Отец совсем живой с войны вернулся!
Нам с братом подарил тельняшку с дыркой!
И пулю обещал!.. когда достанут...

 

 

 

 

 

Который раз одно и то же снится:

Часы пробьют таинственную полночь, 

И, кашляя, в окно ворвётся ветер,

Начнёт кружить, жонглируя посудой,

Потом стряхнёт луну с ночного неба, 

И в зеркало, что было сил, запустит.

И зеркала волшебного осколки

Покажут, что хранится в зазеркалье,

Куда уходят спать под утро тени,

Откроют, где теперь бродяга-остров,

Которому на месте не сидится.

И я с кровати сдёрну покрывало,

И ветер ошалевший оседлаю,

И вылечу на нём навстречу звёздам,

Мечтая никогда не просыпаться,

Доверившись простуженному вихрю,

Отыскивая в лунном море остров,

Забыв, что есть за гранью сновидений

Будильник, слякоть, кофе и работа!

 

Который раз одно и то же снится,

Но остров до сих пор необитаем...